Наши родители уходили на фронт холостыми и незамужними, не успев повстречать свою судьбу. Самые прекрасные годы забрала у них жестокая война. Но, вернувшись с фронта и отыскав свою «половинку», они заключали «браки на небесах». Ожесточённые войной души оттаивали, истомлённая плоть оживала. Всё, чем жили на войне, а там хватало всего: и непримиримости, и ненависти, и жестокости, переплавлялось в большую любовь, нежность, заботу, обожание. И появлялись на свет мы, долгожданные и любимые.

Всё наше послевоенное поколение было детьми желанными. Мы рождались и от браков, заключённых до войны, и не успевших принести свои плоды, а если наши родители возвращались с войны живыми и здоровыми, их любовь расцветала таким пышным цветом, каким до войны не цвела ни одна роза. Они любили нас, как могли, баловали, помня о невзгодах военного лихолетья, и чрезмерно заботились.

Мама и отец поженились в сорок седьмом, а через год появился на свет я. Родители были учителями: отец преподавал математику, а мама была учителем истории. Познакомились они, когда учились в педагогическом институте, в один год закончили его, но пожениться до войны не успели.

Математики, за редким исключением, призывались в артиллерию, и для отца война закончилась в должности командира противотанкового дивизиона. В сорок четвёртом он был комиссован по ранению.

И с того момента, как я начал осознавать себя, помню наших самых близких и единственных родственников: родного брата мамы дядю Мишу, его жену тётю Розу, и их дочь — мою сестру Ольгу.

Ну, кто скажет, что так не бывает? Дядя Миша и тётя Роза поженились в один день с моими родителями, расписывались в одном ЗАГСе, вместе устроили вечеринку по поводу одного из главнейших в жизни событий. Время было тяжёлое, послевоенное, ещё не отменили карточную систему, и «кооперация» в устройстве праздничного вечера молодожёнами только приветствовалась.

Дядя служил в Польше старшим инженером авиаполка, а Роза Эммануиловна работала хирургом в нашем городе. Поженившись, они уехали к месту службы дяди. Через год после моего рождения у них родилась дочь. Глядя в прошлое, кажется, что время пролетело невероятно быстро. Александровы уже жили в Белоруссии — дядю Мишу перевели в Кобрин. На отпуск они приезжали к нам, и каждый их приезд был для обеих семей праздником. Весь отпуск мы играли с сестрой в укротителей: приручали кошек и собак. Кошек мы не терпели за их предполагаемое коварство, а вернее, за то, что мы считали коварством — потраченные впустую усилия, чтобы завоевать их расположение, зато обожали собак за присущий им ум и преданность. Но наше увлечение бездомными животными закончилось, когда я заразился от собаки каким-то лишаём, и мне было строго наказано прекратить свои попытки стать вровень с дедушкой Дуровым.

Несколько раз семьями проводили отпуск на юге. В один из таких отпусков отдыхали в Одессе. Как счастлива была тётя Роза! Она знакомила нас с этим южным городом, его достопримечательностями, что-то объясняла, и разговор её на это время делался иным, ну точно разговор одесситок. Дядя Миша, глядя на жену, только улыбался. Для меня эти дни были праздниками, а они тем и отличаются от будней, что коротки и быстротечны. Ещё неделя — и море, южное солнце, обилие фруктов становились воспоминаниями.

Всё-таки детство — это спокойное бесконечное время без мыслей о взрослении. Это великая свобода, никем не ущемляемая, а замечания взрослых «Саша, не верти головой, Саша, держи правильно нож и вилку» и прочие нравоучения лишь подчёркивали её, ввиду необязательности прислушиваться к ним. Ты был свободен исполнять эти «уроки», но инстинктивно выбирал и усваивал только хорошее. Правда, с такой точки зрения я посмотрел на далёкое детство только сейчас. Когда я стал постарше, узнал, что тётя Роза родилась и выросла в Одессе. Родители её и все родственники во время войны были расстреляны фашистами. И не в Одессе, а в Днепропетровске. Как такое случилось, я так и не понял. Задержались с эвакуацией, и фронт ушёл на восток. А сама тётушка в июле сорок первого, как военнообязанная, была призвана в армию и служила хирургом, а потом и начальником полевого госпиталя. По воинскому званию она была старше мужа, и это было предметом частых, но не обидных шуток у взрослых, когда семьи собирались вместе. Дядя Миша со своим полком так же прошёл всю войну и Победу встретил в Австрии.

В середине пятидесятых я, а через год и Ольга пошли в школу. Отпуск родственники по-прежнему проводили у нас. Отец и дядя были заядлыми рыболовами. Первая неделя отпуска уходила у них на подготовку к совместной рыбалке, о которой они мечтали целый год. Они занимались изготовлением новых блёсен, пайкой каких-то хитрых тройников, загибали по-своему цевьё у крючков, а остальные три недели отпуска, несмотря на слабые протесты женщин, отдавались рыбалке. Ездили далеко, с ночёвкой. Не знаю, то ли рыбы в реках и озёрах было тогда больше, не была она избалована разнообразием приманок и насадок, или рыболовы были искуснее нынешних, но без улова наши мужчины не возвращались. Я сразу начинал развязывать рюкзак, а дядя Миша сообщал жене:

— Роза, щуку мы привезли…

И в четверг тётя Роза готовила щуку, фаршированную белым хлебом.

В один из дней, не занятых рыбалкой, мужчины ремонтировали радиоприёмник. Отец дымил трубкой, которую не выпускал изо рта, поднимался дым от канифоли, от припоя. Дядя отмахивался от дыма.

— Миша, если дым мешает, я прекращаю.

И отец аккуратно клал трубку в пепельницу, переносил её на подоконник. Медвяный дым тоненькой струйкой продолжал ещё некоторое время сочиться из чубука, потом трубка затухала.

— Николай, я с этим делом завязал окончательно, но запах хорошего табака даже сейчас приятен. Так что, особенно не беспокойся…

Я спросил у тёти.

— А дядя Миша никогда не курил?

— Ещё как курил, Сашенька! А во время ночных полётов в полку вдвое больше обычного. Папиросу изо рта не выпускал. Всё на нервах… При любой аварии в первую очередь считалось, что подвела материальная часть. Когда ещё разберутся в действительных причинах? Так вот, он в такие ночи по две пачки «Беломора» выкуривал. И как следствие — бронхит. Начал задыхаться Михаил… Или бросай курить, или увольняйся из армии. «Хорошенькое дело» — так сказали бы в моей Одессе. Вот и перешёл Миша с папирос на леденцы. Но не скажу, чтобы он очень страдал… Бросил курить довольно безболезненно. А ты, Сашенька, лучше не начинай, даже не пробуй…

— Мама тоже так говорит: лучше не пробуй, чтобы вкус табака был тебе незнаком.

— Конечно, Мария видит, как Николай пыхтит своей трубкой. Не выпускает изо рта. Бывает, что проблема выходит из-под контроля и диктует свои условия. Но будем надеяться, что здесь не тот случай… Это я не тебе, Сашенька. Вы тут занимайтесь приёмником, а я пойду на кухню. Хотя там такие поварихи, — улыбнулась она. Я оставался с мужчинами и наблюдал, как они работают.

— Михаил, не думаете телевизор покупать?

— Рано ещё… У нас даже ретранслятор не построен.

— А мы на следующий год планируем.

— Хорошее дело… Только КВН не берите. Уже новые появились с большим экраном. Следующее поколение…

— Да, да… Видел я такие.

Я об этих планах ничего не слышал. Здорово! Если у нас будет телевизор, кино можно будет дома смотреть… Здорово!

— Саша, принеси маленькие плоскогубцы… И коробку с радиолампами. Ты знаешь, всё в кладовке.

Не сразу, а со временем, когда стал немного соображать, я обратил внимание на такую вещь. Наши мужчины-фронтовики ни под каким «соусом» не любили вспоминать войну. Ни в будни, ни в праздники, когда собирались все родные и близкие, из фронтовиков клещами нельзя было вытянуть никаких рассказов о минувшей войне. И если совсем «доставали», старались отделаться двумя-тремя фразами.

Тётя Роза полностью разделяла их «философию», но так как женщины более эмоциональны, от неё можно было услышать короткие монологи, касающиеся войны, наполненные сарказмом, с грубым юмором. Но если рассказывала мне какую-либо короткую историю о войне, то обязательно назидательную. В воспитательных целях, говорила она.

Ну, а отец и дядя Миша хранили молчание, и только в разговорах между собой, когда находили аналогии с тем временем, касались далёких событий, затрагивающих войну.

Отец распахнул окно.

— Август, а какая жара стоит…

— Мы в августе, в сорок четвёртом в Молдавии стояли. На фронте с весны затишье, и жара страшная всё лето. Днём не знаем, куда от жары спрятаться, а ночью мёрзнем, как цуцики. Малярией многие там заболели. С водой плохо, пили вино «молдаванское», домашнее. Жажду хорошо утоляет, там, похоже, и пьют его вместо воды…

Отец жестом остановил дядю Мишу.

— А я севернее Минска ранен был в августе. Потом госпиталь на Урале, вспоминать не хочется… Думал не выкарабкаюсь… Но, всё же, сумел. Правда, на том моя война и закончилась…

Я вот о чём сейчас подумал… Интересная мысль, я считаю… Прошли мы с тобой всю войну — ты с первого и до последнего дня, я до Победы не дотянул — комиссован. И войну мы всякую видели — и когда отступали, и в наступлении, но видели её по-разному, разными глазами на неё смотрели, с разного расстояния. Раньше об этом не думалось, а сейчас чудным всё кажется, извини, несправедливым! Однако это жизнь. А она всё целесообразно выстраивает. Кому на фронте жить, кому после первого боя быть похороненным… И хорошо, если песочек на пригорке, а не глина… И берёзка шепчет… А им-то, Миша, всё равно… И восемнадцатилетнему, и сорокалетнему… Но есть во всём этом какая-то несправедливость, чего до сих пор понять не могу…

— Понимаю, о чём ты говоришь. Ты только не перебивай… Я ведь до войны в лётное училище поступал. Хотел на пилота учиться. А вот комиссию не смог пройти. Мелочь подвела. Запахи плохо различаю. Вот и пришлось технарём стать. В жизни всё происходит иначе, чем в мечтах. И всё подчиняется высшей целесообразности, о которой ты говоришь. Оглянешься назад — по-другому и быть не могло. Так жизни угодно. А если бы я лётчиком стал, то может, и не дожил бы до Победы, а если бы дожил, то сейчас, наверняка, полковником был. А что войну по-разному видели, здесь ты прав. Только так думать об этом, как ты думаешь, Николай, не надо. Опять жизнь, опять судьба так распорядилась. И я мог быть на твоём месте. И скажи, Коля, когда ты начал задумываться над этим? Когда война давно закончилась и пушки замолчали, а воевал, не думал, что кому-то легче приходится, кому-то труднее, здесь более опасно, а здесь не так… Некогда было думать. А начнёшь задумываться — считай, пропал…

Отец после минутного раздумья сказал.

— Похоже, что так. А ты почему так уверенно об этом говоришь?

— Да, потому что немного раньше тебя во всём этом разобрался…

Мужчины невесело рассмеялись… Отец начал раскуривать давно потухшую трубку, а дядя Миша, настраивая приёмник, грустно улыбался… Многое из их разговора я тогда не понял, но расспрашивать не стал. Чувствовал, что это выше моего понимания…

— Мужчины, обедать, — послышался мамин голос.

После обеда мы с Ольгой бежали в кино. Так бывало почти каждый день. Возвратившись, она восклицала.

— Мама, какой прекрасный фильм мы сейчас смотрели, — и пересказывала содержание. Закончив с этим, она садилась рисовать, а затем вырезала нарисованных куколок, почему-то только девочек в красивых купальниках. Рисовала сестра хорошо, девочки получались одна к одной: длинноногие, красивые, похожие друг на друга, как сёстры. Потом готовила для каждой полный гардероб: платья, сарафаны, юбки, пальто и даже шапки. Всё это так же вырезалось из бумаги и раскрашивалось цветными карандашами или акварельными красками, в зависимости от того, что находилось под рукой. Когда отпуск заканчивался, и наступала минута расставания, она щедро дарила мне все свои шедевры «от кутюр».

— Дома у меня их знаешь сколько? Да и мода меняется… Всегда что-нибудь новое придумываю, — серьёзно заявляла она. И мы расставались до следующего отпуска.

Продолжение следует

Виктор Булычёв