Пусть дети не знают войны

Ленарий Морозов

(Воспоминания)

Продолжение.

Начало в N№ 31, 32

Через некоторое время мы перебрались жить на другой берег речки к деду Якову, жившему вдвоём с женой. Это был сухонький, седенький, согнутый ревматизмом старичок. Дед Яков постоянно читал Библию и давал разъяснения прочитанному. По его словам, в Библии писалось, что война будет долгой и кровопролитной. Погибнет много народа, но восточный зверь (не помню какой) в конце концов одолеет западного. После этой войны будет ещё одна, последняя, и в этой короткой войне погибнет ещё больше народа.

И так мы стали жить у деда Якова в закутке между кухней и горницей. Я спал на лежаке справа от входа, мать с Валей — слева. За перегородкой в передней комнате размещались немцы. Дед с бабой спали на кухне, на печи. Немцы постоянно менялись. Одно время в комнате жил офицер с денщиком. Офицер нас не замечал. Денщик готовил ему обед, заставляя мать чистить картошку и нарезать её кубиками для супа. Картошка была хозяйская. Хозяева кормили и нас всем тем, что готовили и для себя. В основном, это была та же картошка в мундире.

Скотины в деревне не осталось. Вся птица была перебита и съедена немцами в первые дни оккупации. Потом исчез и рогатый скот. Собак тоже постреляли немцы. Некоторые хозяева успели зарезать свою живность, и они питались солониной.

В декабре деревня наполнилась автомашинами. По нескольку штук их стояло на каждом дворе. Видимо, это были армейские тылы. Несколько солдат охраны с унтером разместились и в доме деда Якова. Каждый раз, возвращаясь с дежурства, кто-то из немцев приносил рыжие солдатские сапоги, начищал их чёрной ваксой, зашивал в тряпку и отправлял в Германию. Пропали и у нас хромовые отцовские сапоги.

Унтер ходил с пистолетом в кобуре, висевшей с левой стороны живота. В петлице у него была орденская ленточка, а на груди — значок члена нацистской партии. Валя однажды спросил его: «Ты фашист?». Он ответил примерно так: «Их никс фашистмус. Их национль-социалистмус!».

Пятилетний Валя часто заходил в комнату немцев. Они забавлялись с ним, иногда давали ему круглые леденцы. Когда немцы, играя с Валей, пытались что-нибудь у него отобрать, он говорил: «Фиг тебе!», чем приводил их в дикий восторг. Во время одного такого развлечения Валя плюнул на унтера. Унтер стал хвататься за пистолет. Другие немцы еле удержали его от расправы над малышом. Мать схватила Валю в охапку и со слезами убежала на кухню, где спряталась с ним на печке. Постепенно унтер успокоился, и жизнь пошла по-старому.

Наступило католическое Рождество. Немцы украсили ёлку, пили вино и пели песни, в том числе: «Вольга, Вольга, муттер Вольга…». Странно было слышать известную русскую песню на немецком языке.

В лютые рождественские морозы немцы ужасно мёрзли. У населения отбирали валенки, головы закутывали бабьими платками, на сапогах — соломенные бахилы. Немцы стали раздражительны и суетливы. Поползли слухи о наступлении наших войск. Эти слухи подтвердились, когда несколько обмороженных и оголодавших солдат ввалилось в дом. На кухонном столе стоял только что вынутый из печи чугунок с картошкой. Солдаты стали хватать скрюченными пальцами горячую картошку и неочищенную запихивать в рот. Это было отступление.

В один из рождественских вечеров в дом вошёл дедушка Петя, обмёрзший и заиндевелый, с сосульками на усах. Нашей радости не было границ. Он приехал за нами на лошади с санями.

На следующее утро мы уложили наш сундучок, распрощались с хозяевами и поехали в сторону Ржева. Но далеко уехать не удалось. В одной из деревень немцы остановили нас, и несмотря на то, что у деда была бумага от комендатуры, ехать не разрешили. Пришлось заночевать в этой деревне, к тому же, лошадь слишком устала. Для уменьшения груза пришлось оставить наш сундук у хозяйки, где мы ночевали, до лучших времён. Хозяйка обещала сохранить наше имущество. Поутру мы тронулись в путь в объезд Ржева. Едва отъехали от деревни, как над избами стал подниматься чёрный дым. Немцы, отступая, подожгли деревню.

Наша лошадка довезла нас до деревни, находившейся километров 10-15 южнее Ржева. Дальше немцы не пропустили: Мостовая находилась в прифронтовой полосе.

Нас приняла женщина, жившая вдвоём с сыном-подростком. Из-за боязни, что немцы отберут лошадь и недостатка сена, дед решил её зарезать. Сын хозяйки настаивал на том, что надо забить и корову, но хозяйка не соглашалась. Когда немцы забрали корову, сын чуть ли не с кулаками набрасывался на мать, крича: «Отдала фашистам корову!». Хозяйка плакала.

Конское мясо быстро закончилось, как и хозяйская «поросячья» картошка, и мы перебрались в соседнюю деревню Марково.

Деревня Марково. Зима 1942 г.

Нас пустила к себе в дом Александра Михайловна Иванова, вдова с тремя детьми. Старший сын Алексей года на три старше меня, девочка и младший сын Шурик семи лет. У Шурика был туберкулёз кости, или как говорили: «волос». Из бедра сочилась жидкость, но он не унывал. Прыгал на одной ноге и распевал песни. Чаще всего пел: «Синее море, белый пароход. Сяду, поеду на Дальний Восток». Звучало это иначе: «Синее мое, беий пааход. Сяду, поеду на Дани Таток. На Дани Татоки пуски аят. Воени тататики убитые изат. Мама буди пакать, сёзи паивать, папа поеди на тону воять».

А папа их был направлен на рытьё окопов. По дороге домой выпил какой-то дряни и умер от этой отравы, оставив детей сиротами, а жену вдовой.

Спали все дети на печи, кроме Шурика. Дед спал на полатях между печью и стеной, а для матери была сооружена постель из двух ящиков, на которых лежали доски и набитый соломой матрас. Помывка детей производилась следующим образом: после приготовления нехитрой пищи из русской печи выгребались зола и угли, на пол настилалась солома и в горячую печь по очереди запихивались голые ребятишки. Затем распаренный ребёнок вытаскивался и его мыли в корыте на кухне, отгороженной от общей комнаты дощатой перегородкой. Мыло было большим дефицитом и головы мыли раствором золы.

В нём же стиралось и бельё, которое становилось после стирки серым. Спичек не было. Огонь добывали с помощью кресала. По куску кремнёвого камня били напильником. Высекаемые искры падали на трут из ваты, и он начинал тлеть. Источником света служила керосиновая лампа, но керосин очень экономили.

Наверное, в феврале 1942 года мы вдвоём с матерью пошли в Ржев и по дороге зашли в деревню Седниково в паре километров от города. Там жил сослуживец отца дядя Вася. Он рассказал нам, что пристанционный посёлок весь сгорел, отец наш ушёл из города в числе последних железнодорожников. А когда мы вернулись в Марково, мать свалил сыпной тиф. Лекарств никаких не было, медиков — тоже. Александра Михайловна поила маму какими-то отварами, расчёсывала ей свалявшиеся волосы, которые вылезали целыми пучками. Волосы нужно было остричь, но хозяйка пожалела.

Немцы в деревне не стояли, но часто наезжали в поисках продовольствия. Они ходили по дворам и огородам. Шомполами протыкали снежные сугробы в поисках спрятанных мешков с зерном. Деревня голодала. Основным продуктом питания была всё та же картошка. Из зерна немолотой ржи варилась кашица. Из раздробленных зёрен овса готовили кисель. Никакой живности в деревне не осталось, за исключением одной курицы, которая разгуливала у нас в доме. При появлении в деревне немцев курицу запихивали под один из ящиков, на которых лежала в тифозной горячке мать. Курица сидела там тихо.

Немцы очень боялись тифа и сразу уходили из дома. Но однажды один из немцев с узкими серебряными витыми погонами осмотрел мать и дал каких-то таблеток, после чего она пошла на поправку.

Единственным кормильцем в это время оставался дедушка Петя. Он ходил по окрестным деревням, пытаясь обменять что-либо из оставшихся у нас вещей на зерно, или просто выпрашивал милостыню. Некоторое количество зерна он выменял на золотые часики матери. Однажды он принёс кусок конины. Солнечным мартовским утром и я отправился с сумой по миру. Снег хрустел под валенками. Наст был крепким, и я напрямик пошёл по полю к ближайшей деревне. Я прошёл всю деревню, не встретив на улице ни души. Заходить во дворы я не решался. Таким же образом я миновал и следующую деревню. В третьей меня привлёк запах хлеба, и я решился зайти в дом. В сенях на лавке лежали вынутые из печи свежие караваи хлеба. Я зашёл в дом и попросил милостыню, но хозяин отказал мне в подаянии. Вернулся я в Марково пустым.

Валя на улицу выходил редко. Он обычно сидел на полу и молча перекладывал бумажки на стоящем перед ним табурете. Все говорили: «Директор будет».

Мы с Лёшей ходили по полям, отыскивая омёты соломы и выискивали в них уцелевшие зёрна. По весне мы нашли гороховое поле и собирали оставшиеся стручки. В начале мая неподалёку от деревни набрали сморчков. Это уже был деликатес.

Однажды зимним вечером хозяйка и ещё несколько деревенских женщин решили провести спиритический сеанс. Все расселись вокруг стола и положили на него блюдце. На блюдце наложили пальцы рук. Первому дали слово деду Петру. В наступившей тишине он произнёс: «Плютечко, плютечко, скажи, жива моя Мостовая лапушка?». Бабы не смогли удержаться от смеха. Фырканье и сдавленное кашлянье раздались в доме. Дед сказал: «Тураки!» и пошёл на улицу курить махорку. На этом гадание закончилось.

По весне дед сходил в Ржев. Он разыскал там своего сослуживца машиниста, обрусевшего немца Шнейдера. У него он разжился кое-каким слесарным инструментом и выпросил в долг золотую царскую пятирублёвую монету. На эту пятёрку он выменял полпуда зерна ржи.

Обходя окрестности в поисках пропитания, дед Пётр забрёл к путевому обходчику, продолжавшему работать на железной дороге и жить в сторожке около переезда. Немцы оставили ему корову, и дед разжился у него молоком для слабой ещё после тифа матери и договорился, что она придёт к нему в дом для пошива одежды.

Вскоре мать с Валей переселились в дом обходчика, и она стала шить там за еду. Дед начал слесарничать. Делал зажигалки из патронных гильз и пепельницы из снарядных. Свои изделия он обменивал на продукты, в том числе и у немцев. Но это были крохи. «Капитал» деда быстро растаял.

В деревне жила ещё семья беженцев. Главу семьи называли Иван-галошник. Иван-галошник ходил по окрестности, выискивал разбитые машины, извлекал камеры, делал из чего-то клей и клеил галоши для валенок. Такие галоши называли «лягушками». Они были разных цветов: жёлтые, красные, черные и пользовались большим спросом у населения.

В начале лета 1942 года я самостоятельно ходил в Ржев из Марково. Зашёл к Веселовым. Тётя Нюра Веселова была давней подругой нашей матери. Она жила на улице Коммуны вместе с мужем дядей Лёней и сыном Юрой, моим ровесником. Перед войной Веселовы приезжали в Мостовую и дядя Лёня сфотографировал две наши семьи и дедушку с бабушкой недалеко от сенопункта на фоне кустарников. Эта фотокарточка сохранилась.

Продолжение следует

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *