ВЕЛИКИЙ ВОЖДЬ В МОЕЙ ЖИЗНИ
В конце 2012 г. в Ржевской типографии изготовлена моя книга «И шутя, и серьезно». В ней я отобрал стихотворения, которые, считал, заслуживают того. И мне хотелось, чтобы оценку моих трудов дал квалифицированный человек, признанный литературный критик в Ржеве — Виктория Кузнецова, окончившая филологический факультет ТГУ.
И — она меня разочаровала. Я надеялся, что автор приведет примеры удачных, сильных стихотворений, объяснит, чем это достигается, а у остальной массы какие недостатки, чего не хватает, стоит ли применять в дальнейшем свободный стих (верлибр). А Виктория сосредоточилась на том, что написано… По-моему, излишне было приводить слова из «Баллады о гвоздях»: « Не было в мире крепче гвоздей». Увы! Из меня получились не железные, а медные гвозди, достоинство их только в том, что не ржавеют.
Автор заметки пишет: «Он… размышляет о множестве напрасно сгубленных берез и елей (Раздел «Из жизни деревьев»). В этом разделе есть пространное стихотворение «Березы и ели», но оно о взаимоотношениях девчат (берез) и мужчин (елей), и ни одного срубленного дерева в нем не упоминается! Может, у Виктории не хватило терпения и времени прочитать книгу до конца? В общем, рецензия ни хвалебная, ни ругательная. И я не стал бы отвечать, если не название: «С профилем Сталина на груди».
Конечно, на груди у меня нет никакой татуировки и медальона с портретом вождя народов не ношу, но все же эта личность оказала решающее влияние на мою судьбу.
В ночь с 27 на 28 февраля 1947 года я был арестован органами КГБ и в тот же день водворен в одиночную камеру внутренней тюрьмы КГБ в городе Калинине. Мне шел тогда восемнадцатый год. Я учился в 10 классе 30 железнодорожной школы города Ржева. Тихий, спокойный, трудолюбивый, дисциплинированный ученик.
Обвинялся в том, что написал письмо товарищу И. В. Сталину, в котором выражал несогласие с внутренней и внешней политикой партии и оскорбил нашего вождя и учителя. А оскорбления в том, что, не имея таких высоких титулов, как царь, император, король, обладает такой властью, что может изменить политику партии. Допрашивая меня, майоры Белов и Карпов обращались ко мне, зеленому мальчишке, по имени-отчеству. (Почему-то и много десятков лет спустя мне становилось не по себе, когда обращались ко мне так официально). Во время допроса в кабинет из задней двери зашел человек в черном и спросил следователя, не нужна ли его помощь? А я представил, что это за помощь…
Майор отказался. Я признался в авторстве письма. Но интересно, что следователи не пытались узнать, откуда сведения, что я приводил в письме. Сам же я не торопился рассказывать, и по делу проходил один.
В памяти осталась продолговатая бетонная коробка, высоко в торце зарешеченное окно. Запомнилось, что тюремщики любили тихо, неслышно подходить к дверям и ударять ключами о засовы и замки. И напряженные узники вздрагивали. Следствие шло еще три месяца, приговор был два года. Учли, что несовершеннолетний. Отбывал в колонии возле Калязина среди стариков, старух, инвалидов. Старухи пряли пряжу, мы вязали варежки крючком. А когда до конца срока осталось полгода, состоялся пересуд. Я уже стал совершеннолетним. Новый приговор — шесть лет лишения свободы — отбывал на стекольном заводе в километрах 15-ти от В. Волочка. Там, кроме основной работы, разделывали пни, видимо, с торфоразработок, для столовой и получали по миске каши. Но в конце срока меня опять повезли в Ржев. Опять суд, третий по счету. Кому-то хотелось, видимо, выслужиться. На этот раз дали максимальный срок по 58 статье пункт 10 часть 1 — 10 лет лишения свободы, пять лет выселки, пять поражения в правах. Никаких дополнительных материалов не было, нарушений дисциплины я не допускал… На этот раз из Московской пересылки этапировали в Западную Сибирь, на берег Иртыша. В первую сибирскую зиму пришлось туго. Скидки, послабления, что я калека, не было: наравне с остальными рыли траншеи в промерзшей земле. Когда рассказывал товарищам свою историю, бывалые уверяли: тебе из лагерей никогда не выходить. Может, так бы и было, но наш вождь умер в марте 1953 года. И в наш лагерь приехала судейская комиссия 8 февраля 1954 года, в открытом заседании рассматривали мое дело. Помню, что председатель-женщина задала вопрос: мол, теперь писем подобных писать не будешь? А я ответил: «Будет туго, тяжело — напишу!» Комиссия уехала, товарищи укоряли: зачем брякнул, сказал бы «больше не буду».
Прошло порядочно времени, более четырех месяцев, надежда на освобождение постепенно угасла. Шел восьмой год заключения, меня расконвоировали. А на следующий день объявили, что мне скостили половину срока! Получив справку, собрал вещи и — домой. Мне выдали «волчий паспорт». Хорошо, что родители за 101 км от Москвы, приняли с радостью, помогли закончить 10 классов в вечерней школе, техникум механизации и электрификации в Ржеве. Если бы не помощь родителей, не знаю, как сложилась моя судьба. Отцу я посвятил стихотворение:
Когда горят последние поленья
И жизнь-костер идет к концу,
Хочу смиренно преклонить колени
И поклониться до земли отцу.
Он в страшные диктаторские годы
Немалую решимость проявил
И от меня, тогда «врага народа»,
Отречься предложенье отклонил.
Поверить трудно, но я слов укора
За беды принесенные не знал.
И снова мне убежище, опора,
Пока я твердо на ноги не встал.
Прости, отец, что я был непутевым,
Что много бед, седин тебе принес.
Прости меня за то, что в гроб сосновый
Долг, мною неоплаченный, унес.
15 лет работал в совхозах 2-я пятилетка, «25 лет комсомола», заочно закончил институт в Балашихе Московской области. Почти два десятка лет работал зам. директора по производственному обучению в техникуме. Окончил заочно пединститут. Шли годы, но зловещий призрак умершего вождя не давал спокойно жить. Реабилитирован я был только в год выхода на пенсию.
…На этом можно закончить тему «Великий вождь в моей жизни», но вокруг «учителя и вождя» не перестают кипеть страсти, хотя прошло более семидесяти лет после его смерти и изменился государственный строй в России.
Сомнение
Жила уверенность, что нет, не зря
Швырнул я жизнь под зубья шестерен
Громады государственной машины
С наивным намереньем изменить
Или замедлить чуть ее движенье.
Но зубья шестерен чудовищной машины
Сгубили сотни тысяч человеческих жизней.
Что им одна! Привычно, равнодушно,
Не замедляя своего движенья,
Сломала, исковеркала мне жизнь
И выплюнула вон,
Как видно, не считая нужным
До смерти раздавить.
Настала перестройка. Суд Верховный
Решил: состава преступленья
Нет в действиях моих,
И даже льготы, компенсацию мне дали.
Союз распался, новый строй в стране…
Казалось, должен радоваться я.
Увы! Несправедливости и нищеты,
Проблем, и малых, и глобальных,
Намного больше стало на Руси.
Сомнения закрались: может,
Неверную, не ту избрал дорогу
И жизнь свою напрасно исковеркал?
А жизнь прошла. У горизонта солнце.
И холодно, и страшно за такой итог.
Александр ЕРОХИН
