Подобных историй в журналистских блокнотах скопилось великое множество. Вот только некоторые из них.

ВОР-ОДИНОЧКА

Темнело. Ночь опустилась на город. Вор-одиночка отправился на промысел. Был он крепеньким мужичком и в потемках любил шастать по улицам один. Выбирал тихие, сонные, чтобы далеко не ходить. Квартал влево, квартал вправо от центральной, разделяющей пополам город улицы и вот он — частный сектор, где вполне могут обитать состоятельные люди. А забор — не преграда, его интересовали только открытые форточки и отсутствие во дворах злых собак. Вот к таким домам он и присматривался.

В тот вечер Анна Ивановна поссорилась с мужем. Легла рано спать, даже телесериал смотреть не стала. Проснулась среди ночи, как от толчка. В соседней комнате горел свет. «И что ему не спится, проклятому, — зло подумала она про мужа, — небось бутылку водки в заначку припрятал, а теперь ищет». Но муж посапывал рядом, и тогда сквознула мыслишка, мол, идиот, свет забыл выключить.

Анна Ивановна все же была женщина не зловредная, будить мужа не стала, поднялась сама и в тонкой кокетливой рубашечке прошествовала в другую комнату. Вошла и остолбенела статуей… Крепенький мужичок, то бишь вор-одиночка, степенно и методично складывал в чемодан ее вещи. Шарил в шкафчиках модной стенки, распихивая по карманам ее драгоценности и деньги, заработанные честным, а порой, непосильным трудом.

Весело горел электрический свет. Мужичок был спокоен, никуда не торопился и даже что-то бубнил себе под нос. Типа, мол, это я хорошо сюда зашел.

От такой наглости Анна Ивановна будто приросла к полу. Даже пошевелиться не могла. Только смотрела. Вон колечко обручальное и цепочка с крестиком — мамина память, мелькнули и пропали в бездонном кармане мужичка. Лето, а он и шапки меховые зимние прихватил, что недавно купила.

Анна Ивановна по жизни была женщина бойкая, не трусливая, и когда оторопь прошла, словно пелена спала, закричала и бросилась на мужичка, вцепившись ему в волосы. Свое ведь, кровное, защищала. Жалко. Тут кто хочешь, как танк на минное поле попрет.

От крика жены проснулся муж. Вышел, и увидев в комнате полураздетую супругу и незнакомого мужика, правда, одетого и с его же чемоданом в руках, он тоже оторопел и глупо спросил:

— Что это? НЛО? Пришельцы?

Крепенький мужичок понял, что пора давать деру, пока его еще и за любовника этой дамы не приняли, а посему он с силой оттолкнул от себя голосившую Анну Ивановну, грозно прикрикнул на нее и, прошагав мимо растерянных хозяев, тем же путем, как попал в дом, вылез обратно в форточку, растворившись в ночи, словно кофе в кипятке. А вместе с ним исчезли деньги, драгоценности и вещи.

— Ограбили при электрическом свете, — рыдала Анна Ивановна. — И это ты во всем виноват, — кляла она мужа, — форточку на ночь оставил открытой.

— Так жарко же, — пытался оправдаться муж, тем самым только подливая масла в огонь.

Анна Ивановна не унималась. Ругалась и плакала, но наутро по-обывательски никуда о грабеже не сообщила.

— Что толку-то, — только и причитала она, присев на супружескую кровать.

Прошло-то немного времени, и крепенький мужичок, тот самый вор-одиночка, все же оказался на тюремных нарах, правда, совсем по другому делу — за прозаические алименты.

— Баба-стерва, моя бывшая, посадила. Нелюдь попалась, — оправдывался он под громкий хохот сокамерников.

Правду говорят, что воистину неисповедимы пути твои, Господи, и воля твоя. Бог он все видит и шельму метит.

ПОГОНЯЛО — «БАТЯ»

Человек совершил преступление. Попался, отсидел, вышел. Сколько таких сограждан по городу, области, по стране? Нет им числа, и у каждого своя драма, нередко заканчивающаяся трагедией или, наоборот, наполненная комизмом. У каждого — свой путь за решетку, своя дорога в неволю, которую добровольно выбирать никто не желает. Это рубеж, перешагнув который, оказываешься в другом измерении, словно в другой стране.

У многих, кто побывал в тюрьме и на зоне, на всю жизнь остаются прозвища, то бишь «погоняло». Того, о ком пойдет рассказ, все звали Батей. Батя — слово хорошее, но все же не имя и отчество, какими окликают мужчин зрелого возраста. Работал он сварщиком на одном из малых предприятий, которые ныне именуются ООО, и в обеденный перерыв, украдкой заглотив спиртного, плел в бытовке, где собирались работяги, тягучую сеть разговора. О том, что когда-то видел и слышал — а знал он немало, к тому же, опираясь на личный тюремный опыт (кстати, и про вора-одиночку это он рассказывал).

— Попал я в следственный изолятор, что на Зубцовском шоссе, давненько, — начинал Батя. — Первые дни — муторно и тоскливо, но в жизни привыкаешь ко всему. Как-то вывели из камеры, а по лестнице под конвоем бывший сосед по дому спускается. Увидел, кричит:

— Здорово, Батя! Скажи моей Клавке, пусть передачу таранит, не то будет ей потом сладкая жизнь.

Выводной орет:

— Замолчать. Лицом к стене.

Я усмехнулся:

— Как же я твоей Клавке скажу. Ты вон уже на верхний этаж забрался, а я еще первый осваиваю.

На том и расстались, не для дружеских встреч и бесед это место — казенный дом.

— А за что сам-то отбывал в местах не столь отдаленных и как получил это прозвище? — как-то спросили его.

Батя на вопрос не обиделся, опять же, только усмехнулся.

— Я в тюрьму со своим прозвищем пришел. Оно за мной с малолетки тянется, потому как всегда защищал слабых и доискивался до правды, а это помнится долго. Тюрьма же, известно, хороших прозвищ не дает. Там ведь как, у которого сидельца «погоняла» нет, встает к окну и кричит за решетку: «Тюрьма, тюрьма, дай мне кличку». А в ответ из разных камер несутся обидные слова. Припечатают, как клеймом, и пойдешь ты по этапам и зонам свою беду куковать.

— А за что все же сидел? — снова спросили его.

— А ни за что, — просто ответил он. — Пьяный был. С начальником на работе разругался; он нас по зарплате «обжимал», свой карман «нагревая», ну и пришел к нему в кабинет. Газеткой его с легонца по лбу хлопнул, а он взял и упал, будто кто его сзади подтолкнул. А я по пьяни и забыл, что в газете металлический шкворень завернут был.

Помолчали. Обеденный перерыв заканчивался. Все поднялись, потянулись к выходу на улицу.

— Моя мораль такова, — подвел итог Батя, разматывая кабель от сварочного аппарата, — сколько веревочке ни виться, а конец все одно будет. Тюрьма, зона — это, конечно, университеты жизни, но лучше их заканчивать заочно. Это иной мир и законы бытия другие. Там ничего хорошего нет, но многие почему-то стремятся туда, а надо бы сначала задуматься.

Он наклонил голову, опрокинув на лицо защитную маску, как бы отсекая весь мир от себя, и тотчас под электродом запрыгали бенгальские огоньки сварки.

О ПЬЯНСТВЕ И НЕ ТОЛЬКО

«Не послать ли нам гонца за бутылочкой винца. Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать. Что-то стали мерзнуть ушки, не хлебнуть ли нам гнилушки. Не теряйте время даром, похмеляйтесь «Солнцедаром». Ножки, ножки, что вам, винца или сапожки? Винца! Ну, так ходите босиком. Брошу пить, буду денежки копить. Накоплю рубликов сто двадцать пять, куплю бутылочку опять» — народная поэзия и проза российского пьянства.

Все это дядя Вася изучил на практике, частенько употребляя внутрь горячительные калории.

Жил он один в старом доме, больше похожем на барак. А что пенсионеру надобно? Сиди, топи печку. Жди почтальонку с заветной пенсией или какого-нибудь залетного знакомца с бутылкой. Тяпнешь горькую — и мир просветлел, словно черно-белая фотография сделалась цветной. И все беды, невзгоды забудутся. Потому как муторно одному на старости лет маяться в пустом доме.

Впрочем, гостями он обижен не был, грех жаловаться. Заскакивают к нему знакомые выпить, наскоро закусить и отвалить, не вдаваясь в подробности о житье-бытье. А ему ведь поговорить хочется. Но о чем говорить? По сути, не о чем. Каждого своя ноша гнет, под названием судьба, и никто не хочет взваливать на себя больше, чем сможет поднять и унести. А тем более, чужие беды — без надобности.

Правда, одно время повадились шастать к нему женщины, и не ветхие бабки, а молодухи. Эти, бывало, любого перепьют, да вдобавок с собой что-нибудь утянут. А он и так богато никогда не жил, а теперь и подавно. Пенсия невелика, приработка нет, да и здоровье уже не то. Не на рынок же идти, всякими железками приторговывать. Настоишься-наплачешься, а что выручишь?!

Корчатся за печной дверцей в очищающей пляске огня дровишки. Мечутся в голове всякие мысли, будто странные тени. «Ничего, сдюжим, — думает дядя Вася, — мы к картошке, хлебу и воде с детства привычные, а много старику и не требуется. Разве что стаканчик для сугрева, но до ручки опускаться нельзя, потому что обратно в гору уже не подняться. А ведь был когда-то его величество — рабочий класс, а теперь…».

Он еще неплохо устроился. Посиживает в собственном доме, пьет самогонку и топит печку. Весело и тепло.

Евгений ОЖОГИН