Рассказ

В меня иногда влюбляются совершенно неожиданные люди.

Вот, например, Гульзат, кассирша из «Пятёрочки», умеренно презираемой, но удобно лоцированной и активно посещаемой.

Гульзат так и говорит:

— Возьмёшь шоколадку по акции? Тридцать девять рублей за «Альпен Голд» — хорошая цена! Не возьмёшь? Ай, и не бери. Сплошные консерванты. Я в тебя прямо влюблена, всё тебе прощаю!

Гульзат из Казахстана, но похожа на затемнённую в фотошопе российскую купчиху кисти Кустодиева: полная, статная, с черносмородиновыми глазами и сложным архаичным начёсом. За кассой она восседает, как та самая купчиха за провинциально щедрым столом: основательно, оттопыря мизинец и дуя на блюдечко.

Я забегаю в ненавистную «Пятёрку» едва ли не каждый день — потому что дети, например, внезапно извели два литра молока на какао. Впопыхах компенсирую литры, захватываю батон хлеба, пачку масла, упаковку сыра, прочая, прочая… Толкая гружёную телегу, с тоской понимаю, что опять переусердствовала, звоню какому-нибудь ребёнку: дескать, любишь какао, люби и саночки возить.

— Опять понабирала, — ворчит Гульзат, формируя кассовый чек. — Сын спустится помочь? Сколько их у тебя, два?

— Три.

— Ай, прямо влюблена: три сына, три батыра! А ещё и дочки! Забегали недавно, мелочью трясли. Не хватило на «Бон Пари», я добавила.

— Я отдам, — лепечу я и лезу в карман за мелочью.

— Придумала тоже, — презрительно фыркает Гульзат, и в её смородиновых глазах вспыхивает огонь принципиально иной смородины, и я втягиваю голову в плечи, потому что понимаю: неизбежно грянет театральщина. И она настаёт.

— У Гульзат свои взрослые дети, — Гульзат, возвыся голос, обращается к очереди, — разве Гульзат не может подарить чужим маленьким детям небольшую сладость?! Да чтоб у тех детей от сладостей Гульзат никогда не болели их белые зубы!

Очередь шумит в духе, что да, может, потому что правительство… губернатор… фонарь у дома восемь, корпус два, уже полгода не горит… Я сгребаю фирменные пакеты, вручаю часть из них запыхавшемуся сыну и сбегаю. На всякий случай повторяя: слышишь, никогда, никогда не злоупотребляй добротой этой вот владычицы кассовых аппаратов!

Всегда ждала, всегда уважала осень. Как спокойное предчувствие. Как автобусную остановку со скамейкой и навесом. Как неторопливый переход от многоцветья и многоцветенья к лаконичной белизне.

Конкретную осень прошлого года — ненавижу.

Откуда-то бегу, на бегу вспоминаю про молоко. Какая сволочь придумала коров и сою. Превозмогаясь, захожу в «Пятёрку». Пахнет картошкой. У людей мятые будничные физиономии. Динамик кокетничает молодым голосом престарелой певички — «Фотография девять на двенадцать!..» «Да хоть десять на пятнадцать!» — зверею я. Гульзат издали улыбается мне. Механически улыбаюсь в ответ. «Хотя улыбкой вряд ли что исправить», — надрывается динамик. Соглашаюсь.

Возле молочного отдела получаю панибратский тычок в плечо. Оборачиваюсь. Дядь Серёжа.

Дядь Серёжа — невеликого росточка, щуплый, усатый — всеобщий дядя и всеобщий дед нашего суетливого многодетного двора. Дети его обожают, потому что дед Серёжа способен спровоцировать качественную всесезонную движуху: стрелялки, брызгалки, шпионские страсти, чингачгукские вопли — предварительно разъяснив, кто таков, собственно, этот Чингачгук и почему он Большой Змей, а не Маленький Данька из Корпуса Два. Малышня виснет на дед Серёже незрелыми виноградными гроздьями — а он только рассыпчато, прокуренно смеётся, игнорируя нервическое мамашкино «Дядь Серёж, сними их с себя, тебе сердце недавно чинили!»

Отмечаю, что выглядит дядь Серёжа неважно: осунулся, посерел. Впрочем, безнадёжная осень: активные дожди, а если не активные дожди, то пассивные тучи. Посереешь.

— Давно тебя не видела. Как сердце, дядь Серёж?

— А! — дядь Серёжа машет рукой. — Недавно в больнице лежал. Теперь не сердце, а лёгкие.

— Ну кури больше. Дымишь, как вулкан. Никакие лёгкие не выдержат.

— Мала ещё меня учить! Видала, как Алёнка за лето вымахала?

Алёнка — родная внучка дядь Серёжи. Дочь по молодости-глупости нагуляла, оставила, родила и ввиду опять-таки молодости, сиротства и бизнес-проектов практически полностью передоверила новорожденную деду. Дед выпестовал внучку с самого нежного, самого беззащитного и беспомощного младенчества — и продолжает пестовать.

Я любуюсь Алёнкой: плотной, ладной, румяной, кудрявой девахой, уже переросшей деда.

— А? Красивая?

— Очень красивая. Сколько ей, одиннадцать?

— Десять, и всё растёт, дылда! — и вдруг дядь Серёжа прикрикивает: — Алёна, полчаса по магазину ходим, а у тебя математика не сделана! Хотела чипсы — бери чипсы; будто не знаешь, где лежат!

Алёнка несколько удивлённо ретируется к чипсовым раздольям, а дядь Серёжа полушепчет:

— Наверное, скоро без мамки останется.

— Чего болтаешь, — возмущаюсь я, — Нина Алёнку очень любит! Ей просто некогда: у неё парикмахерская, и ещё интернет-заказы, и ещё…

Дядь Серёжа перебивает меня и говорит, что у Нины ещё.

Стараюсь не пошатнуться.

— Точно?

— Точно. Проверяли, перепроверяли… Сейчас на уколах. На неделе операция. Потом…

— Потом она поправится, — тороплюсь я и через силу, через боль выдавливаю: — племяннице инвалидность дали до восемнадцати лет.

— Что с ней?

Говорю.

— Сколько ей?

— Четыре, — опять тороплюсь я, — месяца. Она в нашу породу: длинненькая, пальчики тонкие, глаза; славная очень. И такое.

— Может, наладится, — задумчиво говорит дядь Серёжа, — помню Алёнку в четыре месяца: то живот, то диатез, то сопли. А вон какая вымахала. И ваша вымахает, никуда не денется.

Думаю про автобусную
остановку. Иногда невозможно дождаться автобуса и уехать.

— Пойду, дядь Серёж. Здоровья вам всем.

К кассовой зоне подхожу, подволакивая чугунные ноги в чугунных кроссовках. Назревают аккорды очередной ретропесни про бухгалтера. И ещё назревает шоу или скандал.

— Куда угодно жалуйся! Хоть в ОМОН, хоть в ООН! — орёт распалённая Гульзат на невзрачного мужичка, по виду ретроинтеллигента. — Тыкаю я?! Кто ты такой, чтоб тебе выкать?!! Все знают Гульзат из Казахстана! Гульзат честная и чистая: копейки не возьмёт, ленту антибар… антибат… салфетками вымоет — везде красота и порядок! А ты кто такой?!!

Мужичок пятится задом: он явно не рад, что завёл беседу о политесах. Но мощный голос Гульзат впечатывает интеллигента в пол.

— Куда? Стоять!!! Никто о Гульзат слова плохого не скажет! Тыкаю?! Я всем тыкаю, и ей тоже! — Гульзат широким жестом очерчивает мой силуэт, оборачивается ко мне и осекается.

— У тебя что с лицом? — негромко укоряет она меня. Интеллигент, воспользовавшись оказией, скачет к выходу. — Глаза накрась, что ли. Или губы!

— Приду домой — сразу накрашу! Глаза, губы, жопу! — гавкаю я. — Выключит кто-нибудь этого бухгалтера?!

— Случилось что? — догадывается Гульзат.

— Случилось.

— Ай, не крась. Чаю выпей дома. Очень сладкого. Хочешь, я тебе анекдот расскажу? Но я по-русски только неприличный знаю.

— Я и приличный не хочу. Гульзат, ты бы поосторожнее. Если тебя уволят — вообще в магазины ходить перестану.

— Ай, прямо влюблена. Рубь двадцать три с тебя.

— Сколько? — изумляюсь я.

— Рубь двадцать три. Списала с твоей карты бонусы «спасибо».

— Спасибо.

— Иди, не задерживай. Три куска сахара. Или четыре.

На улице зябко. Подмаргивает ущербный фонарь. Почему-то опять пахнет картошкой. И антоновкой. Никогда не видела во дворе ни антоновки, ни картошки. Хотя… Может быть, когда меня не было, а дядь Серёжа был шпанистым щербатым пацаном, вот здесь, на этом самом месте, он лез, раздирая рубаху, по артрозному яблоневому стволу за драгоценным железным яблоком. И всё было хорошо.

…И вдруг ветер подхватывает в пригоршню сухие рыжие листья и мнёт их, как влажную рыжую глину, и крутит, крутит, крутит. И гладит. Как гончарный круг. Как кувшин с будущим исцеляющим эликсиром.

Как бонус «спасибо».

Ольга ДЕ (Москва)