Рассказ

Зима нынче вступила в свои права, как и положено по календарю, с первого декабря. И снег выпал, и морозец ударил. Днем еще ничего, и оттепель бывает, куда же без нее, а вот ночью стыло, будто в погреб холодный спускаешься, в ледник, и чувствуешь себя неуютно, аж передергивает всего.

Впрочем, в доме у Арнольда Толстомясова даже жарко. У него не дом, а целый коттедж с индивидуальным отоплением, отгороженный от остальной улицы высоким забором. Нечего подсматривать, как справные люди живут.

Да и сам Арнольд Толстомясов, мужчина средних лет, — человек видный, про таких говорят, мол, как шкаф. Да и не бедный к тому же. Свое дело имеет, приносящее доход. Удачно он в былые годы, сразу после пэтэушной скамьи, пересел в иномарку и стал копить капитал. Рублишко в кубышку. Вот теперь и живет как хочет. Не чета прочим на их улице, которые, небось, ему завидуют, а может, и ненавидят. И что?! Чихать он на них хотел. Каждому свое.

Толстомясов сидел за столом и, опрокинув стаканчик беленькой, от которой жизнь всегда видится в розовом свете, ел наваристый борщ, приготовленный тихой скромняшкой-женой. Он специально приглядел в жены такую девчушку из сельской местности, чтобы послушной была, в рот, как говорится, ему смотрела, дом содержала, за детьми приглядывала, о нем самом заботилась да и была бы ему за все благодарна.

«На то она и бабья доля», — подумал Толстомясов, бросив взгляд на безропотную супругу и невольно мысленно сравнил ее со своей любовницей Веркой, которую сам же прозвал «оторви и брось» за своенравный характер. «Нет, таких, как Верка, в жены не берут», — мелькнула мысль. Ну да ладно. А для постельных утех — самое то.

Он дохлебал борщ, обсосал кость и сытно икнул. «Ишь ты, — подумал он, — вспоминает кто-то, а может, знакомый писатель про меня рассказ пишет. А что, не заслужил разве?! Всем бы так жить, как я…»

Арнольд поднялся из-за стола, не сказав жене спасибо, накинул теплую куртку и вышел во двор, где по наметенному за ночь снегу сновал здоровенный пес, погромыхивая цепью.

Цепь, удерживающая собаку у будки, была белой от инея, а потому в лучах проглядывающего сквозь тучи солнца казалась посеребренной.

«У каждого в жизни своя цепь, — рассудил Толстомясов, — кому — железная, а кому — золотая». Он потрогал массивную цепочку у себя на волосатой груди и бросил кость собаке.

— На, жри, — сказал он. — Только гляди не подавись от жадности.

Он выглянул за ворота на улицу, тоже присыпанную снегом. «Надо будет Витьке-пьянице сказать, чтобы взял лопату и пришел все расчистил», — подумал Арнольд. Витька за стакан беленькой готов был делать все, что ни скажет ему Толстомясов. Такие люди тоже нужны, чтобы прислуживать другим.

Он поглядел в сторону. За его забором притулился домишко соседки в три окошка по фасаду, с крышей, будто опавшей к земле. Рядом застыл огород в сугробах, который он собирался оттяпать по весне.

А на кой он ей, этот огород, немощной бабке, размышлял Толстомясов, все равно у нее там, кроме лебеды, ничего не растет. А он теплицы поставит, огурцы с помидорами жена выращивать будет. Разумеется, на продажу. Как говорится, все в дом, все в дом, да и прочим людям, то бишь покупателям, польза будет.

Он почти ничего не знал про соседку и никогда с ней не здоровался. Не от бескультурья, просто считал, что это ниже его достоинства, а значит, и подрывает к нему уважение таких никчемных людей, ничего не добившихся в жизни.

Впрочем, от своего работника Витьки-пьяницы он слышал, что баба Зина, то бишь его соседка, живет очень скромно, на маленькую пенсию. Когда-то жила в деревне, когда еще поля не зарастали борщевиком, потом перебралась в город, трудилась на фабрике. А выйдя на пенсию, жила одиноко, правда, ни на что не жалуясь, и все ждала, когда сын, уехавший в большой город, приедет к ней в гости. А сын все не ехал, да и не думал ехать. Потому как у него своя семья и свои заботы.

Еще Витька-пьяница рассказывал, что, спасаясь от одиночества, а может, из-за любви к братьям нашим меньшим, баба Зина держит двух никогда не тявкающих собачек и трех непородистых кошек.

«И зачем они ей, — удивлялся Толстомясов, — какая от них польза? Такие же никчемные и не приспособленные к жизни, как и сама их хозяйка».

Все должно приносить пользу, считал Арнольд Толстомясов, а эта баба Зина на «своих меньших братьев» свою же пенсию тратит и никакой отдачи не получает. И зачем только такие люди на свете живут!

Толстомясов уставился на своего пса, с треском разгрызавшего кость. Вот от него и то больше пользы, чем от бабы Зины с ее «чадами». Он хотя бы дом сторожит. Облает пришлого, ненароком сунувшегося к ажурной калитке, и тот деру даст от греха подальше. В том и истина, что мой дом — моя крепость…

В это время по другую сторону забора вышла с фанерной лопатой соседка, баба Зина, разгребать снег. Лопата у нее была с зазубренными от частого употребления краями, старенькая, как и она сама. И пальтишко было сильно не новое, устаревшего фасона, и сама женщина тоже казалась потрепанной жизнью, как одинокая береза на ветру.

Завидев Толстомясова, баба Зина поздоровалась из вежливости, но тот даже ничего не буркнул в ответ, продолжая наблюдать за своей собакой. А бабе Зине, по-видимому, хотелось нарушить немоту одиночества, да и привыкла она уже говорить сама с собой.

— А у меня, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь, — собачка ногу сломала. Пришлось нанимать такси. Везти к ветеринару. Делать рентген, уколы. Накладывать лубок. Денег на это все много потратила, а до пенсии еще далеко.

Услышав это, Толстомясов хмыкнул. Сказал негромко, чтобы соседка не слышала:

— Надо было собаку убить, а деньги пропить за упокой души. Дешевле обошлось бы.

Он сплюнул на снег. Пошел в дом, где было чисто, светло и тепло. «Зачем на свете такие люди живут? — думал и не понимал Толстомясов, снимая ботинки. — Дома нет ни шиша, а дворняг держит. Деньги тратит на них без пользы. Себе же во вред…»

Он знал, что и деньги таких, как баба Зина, не любят. Так как деньги всегда идут к деньгам. А у таких, как она, никогда не задерживаются.

«Спалить, что ли, к чертовой матери ее халупу», — подумал Толстомясов. Подумал не со зла, а в «прожектах» на будущее. Ему бы землицы, места поболе, уж он бы развернулся. Он бы не только теплицы, а и дом для малолетнего наследника выстроил. А то как же, родители должны заботиться о детях, чтобы те нищеты никогда не видели. А иначе зачем рожать и растить их…»

Он послал жену за Витькой-пьяницей, чтобы тот пришел и расчистил от снега двор и выезд на улицу, скоро по делам надо будет ехать, а сам посмотрел в окно. Он видел, но не слышал, как соседка, баба Зина, шаркая лопатой, разгребает вдоль забора тропинку. И не знал, да и не мог знать, что она тоже думает о нем. Зачем живут на свете такие люди, как Толстомясов?

Есть, пить, спать с женой и любовницей? Копить деньги, таскать на шее золотую цепь, ездить на «Мерсе» даже в сортир? И смотреть на улицу сквозь решетки на окнах, будто заранее добровольно посадив сам себя в тюрьму? И как быть с христианской моралью, что богатые должны возлюбить бедных и помогать им? Как она сама помогает братьям нашим меньшим.

«Дождешься, такой поможет…» — подумала баба Зина, не сомневаясь в том, что Толстомясов подглядывает за ней из окна. И пусть подглядывает. Ей скрывать нечего. Она всю жизнь в работе, всю жизнь на виду…

Толстомясовский пес, оставив кость, злобно рыкнул на проходившую мимо почтальонку. Мол, зачем посягаешь на запретную территорию под названием частная собственность.

Почтальонка от неожиданности отпрыгнула с тропинки в снег, зажав под мышкой тоненькую (не то что раньше) сумку; теперь даже и сумку можно не носить, люди друг другу писем почти не пишут, и газеты с журналами, как в былые времена, мало кто выписывает. Почтальонка оглянулась на ажурную калитку, за которой рычала собака, и пошла в сторону бабы Зины.

— А вам нет письма, — сказала она, зная, что баба Зина все ждет и ждет весточки от сына с невесткой и внуками. — Пишут еще, — невесело добавила она.

— Да-да, — кивнула головой баба Зина, глядя вслед удаляющейся почтальонке, — наверное, им некогда…

Толстомясов отошел от окна. Подумалось ему, что скоро Новый год и Рождество. На Рождество он пойдет в церковь. Не потому, что истинно верующий, а так положено, так надо. Так как в храме на людей сходит благодать и ощущение легкости бытия. Он знал, что в церковь пойдет и баба Зина, но только вот эта благость будет у них разная.

Мысли Толстомясова развеяла возвратившаяся жена, приведшая за собой Витьку-пьяницу для работы, и надо было думать о несделанных делах насущных. «Дела надо делать, дела», — подумал Арнольд Толстомясов, уважаемый человек, каким он всегда себя считал.

Вот так. Одна улица. Два дома рядом. Хозяева — разные люди. И даже собаки у них разные, потому что собаки — как люди. И известный философский вопрос, на который все ищут ответа, — зачем люди живут.

Евгений ОЖОГИН