Полевой сезон заканчивался на удивление рано, в августе. Дни стояли погожие. Обрабатывали самый дальний, северо-западный угол планшета.

Теперь Ракитянскому добираться к месту работы приходилось через широкую кочкастую марь. Он обратил внимание, что недалеко их перебросили, а характер местности изменился. Настоящие сопки остались в Читинской области, а здесь — правильной формы возвышенности с длинными пологими склонами и лысыми вершинами. А уже через несколько дней его просека, которую он начал с утра, должна была пройти точно через вершину такой «сопочки». По опыту этого «восхождения» Сергей пожелал, чтобы такой маршрут попался ему в первый и последний раз, хотя за всё он был вознаграждён видом, открывшимся с вершины.

После трёх дождливых дней и наступившей жары тайга была затянута голубоватой прозрачной дымкой. Низины, покрытые кустиками созревшей голубики, выглядели ещё синей. Всё, до самого неба, было того же оттенка. Это не было туманом, не было влажными испарениями, вся эта синева не рассеивалась под лучами солнца, ветер не относил её в сторону, возвращая миру обычный вид. Она была частью леса, травы, марей, частью низинок и ручьёв, она была частью всей тайги.

«Вот она, «голубая тайга», — прошептал Ракитянский. Он выкурил не одну сигарету, пока любовался прозрачной синевой до самого горизонта. Никто в городе не поймёт рассказанного про сегодняшний день, не только не поймёт — не сможет такого представить. Нужно ходить одними дорогами, чтобы похоже видеть мир.

Сергей вернулся в «табор» последним, последним отобедал, скрутил гигантских размеров «козью ногу».

— Не докурю — на завтра останется.

Все разбрелись по палаткам. Он один сидел у костра и пыхтел самокруткой. Сменой красок догорал день. Стволы лиственниц, ещё недавно отливавшие медью, слились в неотличимую от вечера серую массу. И лишь в ближнем к «табору» изгибе ручья ещё полоскался золотистый отблеск ушедшего дня. Кутаясь в куртку, Ракитянский смотрел на подёргивающиеся серым пеплом угли.

«Вот уже вторая годовщина нашей свадьбы миновала, а мы ничему не научились. Человек сам себя никогда не поймёт, почему поступил так, а не иначе. Я просил Юльку не делать «резких движений» до осени, ну а дальше? Прощать трудно, да и боль от обиды длится долго… Не прав сказавший, что нигде человек не чувствует себя спокойнее и беззаботнее, чем в собственной душе. Нет… Душа это не тихая гавань. Душа — горнило, где плавятся любовь, ревность, нежность, зависть, дружба, ненависть. Что-то сгорает, а что-то переплавляется, становится ещё прочнее. Я люблю Юльку вместе с нашей юностью, нашим университетом, нашей рощей и нашей скамьёй для поцелуев. Это много, очень много. Всё не исчезнет. Что-нибудь останется обязательно. А значит, это навсегда».

Утром было отличное настроение. Наверное, Юлька телепатически передала что-то хорошее. Сергей проходил через вершину той самой «сопочки», но всё голубое очарование и волшебство тайги пропало. Значит, повезло ему увидеть мир, открывшийся таким. Маршрут был довольно трудным. Попадалось много зарослей кустарников со скрученными, переплетёнными стволами и ветвями. Рубить их было неудобно, и времени уходило гораздо больше. Как ни спешил Ракитянский, а заканчивал маршрут, чувствуя, что опаздывает с возвращением. Он двигался быстро, но и солнце торопилось укрыться за макушками деревьев. Сергей переходил на бег трусцой, хотя при этом больно били по спине и топор в рюкзаке, и «сабля», и буссоль, упакованная в накладном кармане. Соревнование это Ракитянский проигрывал. К краю мари подошёл в полной темноте. «Решать надо: или ночевать здесь, на тропе, или попробовать перейти на другую сторону, — думал Сергей. — Выкурю сигарету и приму решение».

Курил короткими, быстрыми затяжками. Окурок уже обжигал губы. Решительно встал, затоптал бычок, срубил длинный берёзовый шест и стал всматриваться вглубь мари. Даже луна не светила на мрачное болото. Редкие и тусклые звёзды загорались и гасли, показывая передвижение невидимых облаков. Сергей торопился. Здравый смысл молчал, не напомнил, что перейти в темноте полуторакилометровую марь без ориентиров нереально. Разжигай костёр, Ракитянский, и коротай ночь. Ведь это тайга. Не надо смотреть на неё, как на рощу рядом с загородной дачей. Ночная марь — это три тысячи шагов в темноте, и ни одного неверного. Иначе, попав между кочек, треснет хрупкая кость. Тогда — гибель.

— Ладно… Кто не рискует, тот не пьёт шампанское…

Неуклюжий прыжок, и он на кочке. Ещё на одну точно так же. Есть куда переступить? Не по маршруту, но есть. Только, где он, маршрут? Ещё одну кочку миновал, ну а эта надёжная. Где переступая с кочки на кочку, где прыгая, меняя направление и давно уже сбившись с маршрута, Ракитянский двигался к тёмной массе, отличной по цвету от мари. С этой кочки на следующую… И здесь он не понял, что произошло: то ли обломился край кочки, то ли чуть промахнулся во время прыжка, но он падал, поворачиваясь лицом к звёздному небу. Сергей взмахнул руками, и шест отлетел в сторону, нога, пытаясь найти опору, застряла в какой-то щели. Раздался хруст, не услышанный, а почувствованный всем телом.

Правая нога застряла намертво, и всякая попытка пошевелить ею, вызывала сильную боль. Наступала реакция: болела спина, становилось холоднее. Только сейчас пришло понимание, что сделал глупость. С тайгой не шутят. И более опытные люди относились к ней всегда серьёзно. И вот отрезвление. Полное. Голова пустая. Под ложечку заползал ужас, не страх. Ужас зелёный, гадко пахнущий. От него немели ноги, потели ладони и колотил озноб, холодный ручеёк стекал по спине.

Пока он лежал между кочек, множество мыслей посещало его. Они скользили, едва задевая, но были достаточно понятны. И даже взгляды на жизнь появлялись и исчезали. На смену приходили другие и разные…

Не с первой попытки, цепляясь руками за длинную траву, свисающую с кочек, через пронзающую боль, удалось освободить правую ногу. Её начало покалывать тысячью иголок.

— Ничего, значит жива… Теперь попробуем ползти, — озвучил он недавно решённое. Вздохнув, Сергей опустился в ржавую воду и пополз между кочек, упираясь локтями, задевая головой о невидимые препятствия, и не потому, что ослеп, а потому, что ползти можно было только так, наклонив голову. Через какие-то промежутки он отдыхал, и опять полз, обдирая лицо и руки, не обращая внимания на боль в ноге. Обессилев, ткнулся лицом в коричневую жижу и не захотел его поднимать. Сергей понял, что кружит на одном месте, а сил уже не оставалось. Сердце бухало где-то у горла.

— Из этого лабиринта ползком не выбраться. Может быть, днём найдут? Днём можно зажечь марь, если ветер будет в нужную сторону. До «табора» километра четыре, должны почувствовать запах дыма… И стоило полночи ползти, чтобы продвинуться на несколько метров?.. Наверное, стоило. Только такие усилия дарят надежду на удачный исход. Или уверенность в благополучном исходе заставляет предпринимать безнадёжные попытки. Как бы ни было, он сделал всё, что мог, насколько хватило сил, а что не сделал — просто не знал как, не умел.

Он даже зауважал себя — ведь не было сожалений. Только люди, не имеющие ни воли, ни цели, способны сожалеть о содеянном. Можно считать, что жизнь — довольно скучная возня, такая точка зрения тоже имеет право на существование, хотя и с определёнными натяжками, и нужно ловить момент, чтобы блеснуть в лучах прожекторов под аплодисменты зрителей. Теперь это ему едва ли удастся, но эта мысль более всего примиряла его с настоящим положением, потому что быть суперменом под куполом цирка гораздо проще, чем оставаться человеком перед самим собой, когда тебя никто не видит и не слышит, надежды эфемерны, и хочется выть от безнадёжности.

Тучи, гулявшие с вечера, пронесло. Сергей смотрел на звёзды — ох, как медленно они ползут на запад, как ещё долго до рассвета. Полярная звезда ниже, чем в родных широтах. Ковш Большой Медведицы наклонялся, чтобы к утру выплеснуть содержимое. Вспыхивали короткие росчерки звёздного дождя — планета входила в поток Персеид. Августовский звездопад.

— Раз, два, три, четыре… — он считает падающие звёзды. Загадай желание, Сергей, вдруг поможет? Ну, загадай же. Ах, сколько звёзд на чёрном небе…

— Как много звёзд, и как мало у меня желаний. Но, всё-таки, одно загадаю… Нет… Два… Три… И хватит. Пусть останется для других. Главное, чтобы исполнялись эти желания, делая людей счастливыми. Пусть не сразу, но обязательно. Иначе, зачем им этот небесный огонь?

Ракитянский смотрит на самую большую звезду, он почти гипнотизирует её.

— Ну, упади! Падай же! Я загадаю самое большое желание, самое важное…Я буду просить не для себя. Ну же!

Сергей пристально смотрел в звёздное небо, в самую глубину. А оно неслось ему навстречу, и вот он летит, ощущая себя частичкой Вселенной, мимо жёлтых, красных, голубых звёзд, мимо туманностей, к бледной, молочно-белой реке. Над ней клубится такой же молочный туман, струится вокруг Ракитянского, погружает в сплошную пелену… Кто-то плещется в белой воде, брызги летят на Сергея. Очнувшись, он вздрагивает, и резкая боль в правой ноге пронзает его.

Брызги солёные. Громадное, совсем живое, во всю Галактику, стояло перед ним лицо Юльки. Он вытер влажные щёки. Любить и плакать от любви не стыдно. Только не каждый мужчина на это способен.

Под утро взошла луна, огромная, зловеще красная. Без единого облачка приходил новый день, обещая быть жарким, как и вчера. Вчера и сегодня. Теперь между ними граница, перейти которую в обратную сторону уже невозможно. Целая стена. И Юлька осталась за этой стеной и стала совсем далёкой.

«Вчера я был нормальным человеком, а сегодня, может быть, уже инвалид, а завтра»? Несмотря на холод, пот прошиб Ракитянского. «Если сегодня не найдут, то и ждать больше нечего. Ещё такую же ночь мне не выдержать». Что делать, если не найдут, он знал, но старался об этом не думать.

Вдруг быстро-быстро заколотилось сердце.

«Только бы жить. Пусть будут и взлёты, и падения. Не нужно мне гладкого пути, но лишь бы жить и не винить никого за случившееся». Стало жалко мать, Димку. Позавидовал мужчине, который будет рядом с Юлькой. Зависть не только досадное чувство, но может быть чувством сожаления о своей доле, о чём-то упущенном, несбывшемся.

Ракитянский всё чаще «отключался». Очнувшись, твердил: «До вечера жду. А вдруг»? И незаметно впадал в беспамятство. Очнувшись в очередной раз, он почувствовал эйфорию. Боль в ноге, достигшая уже позвоночника, стала ровной и понятной. Даже комфортной. Тишина стеной отделяла его от всего мира. Глаза открывать не хотелось. Их уже незачем было открывать. Никаких дел не оставалось. А которые остались — не осилить…

— Нет, одно дело, всё-таки, нужно доделать, — забеспокоился он и начал шарить у пояса, где должен быть нож. Нож на месте и выходит из ножен легко…

Когда золотистый свет дня стал неумолимо меняться на бронзовый, вечерний, когда тени от деревьев повисли в нагретом и наполненном запахом смолы воздухе, прозрачные, расплывчатые и слегка фиолетовые, он повернул голову к солнцу. Одинокое облако закрыло светило. Ракитянскому захотелось взмыть, прорваться через белую пелену, увидеть ещё не зашедшее солнце. Покружиться, убедиться, что оно на месте, никуда не делось. И обратно.

Опять выглянувшее солнце ласкало лоб, зажмуренные глаза, обросшие щёки, руки в мозолях и ссадинах. У Ракитянского не было предсмертного ужаса, была грусть и тоска, что он ничего не узнает, как будет в будущем с его близкими, как всё будет без него…

Нож вышел без всяких усилий. Сергей опустил правую руку и провёл лезвием чуть выше кисти. То же проделал с левой рукой. Нож, булькнув, упал в рыжую воду. Порезы зажгло, защипало. Закрыл глаза. Долго-долго звенела тишина… Где-то далеко залаяла собака, и опять тишина… Наверное, сон? Опять лает собака, прямо захлёбывается от лая. Вовкин голос… Идёт сюда… Толька, Олег, Валерка… Все идут ко мне, прыгая по кочкам… Мы же за грибами сегодня собрались, я и забыл… Вечно я их задерживаю. Всегда им будить меня приходится. А спать хочется…Ладно, сейчас разбудят. Не опоздаем… Ребята, постучите в крайнее окошко, позовите голосом из детства, я услышу…

***

В жизни возникают невероятные ситуации, порождённые совокупностью благоприятных обстоятельств. Подтверждением маловероятному и счастливому исходу произошедших событий служит ежедневный приход на работу в школу учителя физики, молодого мужчины с забрызганными сединой висками, короткой чёрной бородкой, слегка прихрамывающего и опирающегося на трость.

Часто его дожидается молодая, красивая женщина, всегда одетая в костюм или платье строгих тонов. Она сидит на противоположной стороне улицы, на скамье, укрытой тенью растущих рядом деревьев. Она не спешит ему навстречу, когда тот выходит из школы, а просто провожает его, держась своей стороны, до киоска «Союзпечати», где он покупает газеты, дожидается, когда он сядет в трамвай, и лишь потом идёт к троллейбусной остановке, промокая глаза платком.

Виктор Булычёв