Трофимов Дмитрий Георгиевич, 18.08.197…-го года рождения, русский, беспартийный, проснулся
котом.

Он встал как обычно, по заряженному в айфоне будильнику, в 7.15 утра. Далее всё предполагалось по обычной программе: турка — на плиту, бритва, зубная паста и бодряще-ледяная водица — на себя, глоток гудронно-черного настоя с соответствующим вкусом — в себя. И щедрая россыпь китикета вечно голодной урчащей троице — Пушку, Рокси и Тимбочке.

Дмитрий Георгиевич любил котов. Это людей он не любил. После развода — особенно.

Но тут он обнаружил, что пробуждение дается ему странно. Телу было как-то душно, томно, тягуче и шерстяно.

«Бородой оброс за ночь, что ли?» — спросонья подумал Дмитрий и потянулся пощупать себя, но неожиданно и пребольно оцарапался.

Кошачьим когтем.

То есть, котовым.

Сон как рукой сняло. Трофимов коротко взвизгнул, что для мужчины его комплекции было скорее поразительным, чем постыдным, и вскочил сразу на все четыре лапы.

Он лежал в своей постели, и да, он был котом.

Первой его мыслью было: «А как же каталог?» Он заканчивал собирать данные для каталога литейного производства, осталось поставить буквально пару иллюстраций и можно было сдавать в печать, но теперь… Он покосился на свои руки… лапы. Усы под носом торчали, как арматурины. Лапы были в шерсти и с когтями. Такими не то что иллюстрации, такими пропуск на предприятие и то не возьмешь.

«Надо позвонить и сказать, что на работу сегодня не выйду… Больничный, что ли, взять? Да с каким же диагнозом: котизм?! Ох, елки-палки, влип же я…»

Трофимов поднялся и неловко побрел к айфону. Казалось бы, такая простая манипуляция: позвонить, но неловко выпущенные когти лишь тщетно скребли экран.

— М-мяя… — сипло выдохнул Дмитрий Георгиевич.

Даже яростная брань из кошачьих уст вышла жалобным писком…

Он зажмурился, вспоминая. Светлое платье в скромный коричневый цветок, каштановые волосы, свитые крупными кудрями, полыхающие зеленые глаза — негодующие. «Ты, Дима, ты… котяра, вот ты кто!»

Маша.

После развода к женщинам он относился — так. «Котяра» — самое правильное слово. Маша — просто самая правильная. Ей изначально надо было понять. Ей, такой умной, приехавшей в город из захолустного поселка и с красным дипломом закончившей престижный вуз; самостоятельно и честно добившейся продвижения по службе — с ним нечего делать. С таким. Думала, справится. Думала, спасёт. Его — от себя же. Не получилось. Махнул хвостом, ушел дальше. Гулять сам по себе. Котяра.

Как раз в это время там, в захолустном поселке, умирала бабушка Маши. Умирала тяжело и все звала внучку. Пришлось взять отгулы, ехать. Приехала. Бабушка лежала покойно и светло, будто опустилась в кровать отдохнуть после хлопот в саду. Внучка подошла, взяла за руку — теплую, сухую. Морщинистые веки дрогнули, из-под них Машу кольнуло неожиданно сильным зеленым огнем.

«Тебя ждала, внучка… Забери, забери, вот. А теперь уйду спокойно…»

Что забери? Маша не поняла. Вернулась домой — смятенная, впопыхах, раньше, чем планировала.

А там…

Котяра!

Трофимов проковылял к зеркалу. Новое тело слушалось с трудом. Шаги он считал, как Масленица из мультика: «Раз, два, три, четыре. Раз, два…» Сбился, повалился мордой в паркет, поспешно вспрыгнул, повалился снова да так и остался лежать.

«Кот… Каталог… Айфон… Литейное производство… Маша… Маша, ведьма!» — прокрутилось в голове, и на кошачьих глазах выступили слезы.

Он собрал себя — как после развода, когда выкинул из дома все бухло и пошел в спортзал. Месяцы планомерного убоя со штангой дали свои плоды. С пятого раза он-таки допрыгнул до открытой створки пластикового окна; кряхтя, подтянул непривычно длинное, мягкое тело, дранул когтями противомоскитную сетку — еще, еще — и вывалился вон, на мамины ирисы в палисадник.

Но тут было не всё просто. Тут паслись оголодавшие с утра коты. Рокси подступал справа, Пушок слева, тучный черныш Тимбочка заходил в лоб. Вся голодная тоска по недоданному хозяином китикету адским огнем полыхала в их глазах. Но узнавать хозяина в незнакомом белом коте они отказывались напрочь.

— Я свой, ребята… — выдохнул Трофимов. — Кис, кис, ну…

Впрочем, прозвучало это беспомощным мявом.

Дмитрий Георгиевич дрался в последний раз в школе, а потом он научился договариваться. На любое проявление грубой силы он поглядывал снисходительно, как Джеймс Кук на папуасов. Здесь история могла окончиться примерно так же. Трофимов, собрав всю мускулатуру котового тела, бросился в дыру под забором, вымяукивая осанну собственной лени, не давшей доделать ремонт. Внутри осколка асбестоцементной трубы пахло лягушатиной, но за ней…

За ней была свобода.

Поздно вечером некогда роскошный, а ныне сильно потрепанный и грязный белый кот с разодранным ухом (Рокси-таки пролез в трубу следом и хорошо наподдал) балансировал на краю мусорного контейнера и думал о том, что свобода бывает не только «от» чего-то, но и «для». Зачем-то. Зачем? И что теперь с ней делать?

Размышления прервались тем, что лапа соскользнула с ржавого края, и кот-мыслитель Дмитрий Трофимов сверзился в зловонные глубины к насмотренному с высот селедочному хвосту.

* * *

Павлова Наталия Петровна, 19.11. 197…-го года рождения, русская, беспартийная, возвращалась с работы домой и увидела кота. Кот сидел у тяжелой железной двери подъезда и колотился крупной дрожью, будто сожрал приснопамятный телефон «Нокия 3110». Наталии Петровне даже показалось, что она слышит, как стучат котовые зубы, но такого же не может быть!

— Ты чего, киса? — спросила она, подходя ближе.

Кот шевельнул проволочинами бровей.

— Котик, котик, — спешно поправилась Наталия Петровна. — Грязный-то какой. И ухо, вон, в крови. Есть хочешь?

— Вы повремените, гражданочка. Еду лишнюю, коли у вас водится, мне давайте. И кота тоже, — послышался рядом сиплый голос бывшего интеллигентного человека. Женщина повернулась и увидела — то есть, сначала учуяла — местного бомжа Иваныча. В одной руке у Иваныча была мятая бумага, а другую он тянул к коту. То есть, к Дмитрию.

— Объявление дадено, — ответственно пояснил Иваныч. — Что кота данного объявили в розыск. Вот кот, вот приметы: сходство налицо. Белый? Белый! Пушистый? Однозначно. Так-то. Это люди, вон, никому не нужные бывают, а за кота, вишь — пятьсот целковых обещали.

Павлова вздохнула. Люди да, бывают. Она знала. Она так могла. Уже десять лет. Тетрадки со стихами — в стол. Песни о любви — вполголоса, будто про одну себя. Да что «будто»… Он, тот — наверное, тоже мог любить и любил. Не её. Другую, моложе, стройнее, беззаботнее. Вот бы и ей так: уметь совместить заполняющую всю грудь невыносимую, неутихающую жару — и неописуемую легкость. С которой можно сказать: «Извини, Наташ, ты не в моем вкусе, будем друзьями»…

Она наклонилась, подняла кота, погладила по мокрой спине.

— Ну вот, — сказала, — тебя ищут. И тебя — ищут…

Вздохнула и передала обмякший меховой комок дворовому «охотнику за головами».

— Счастливо, кот!

От Иваныча пахло костром, едким табаком и сивухой. Дмитрий Трофимов, прижатый к драповому животу бомжа, аж растерялся от обрушившейся в чувствительный кошачий нос ядрености. Потом попринюхался и задремал, убаюканный урчанием в собственном животе. Его искали. Его нашли. Сейчас его принесут домой… Нашли. Мать, наверное, объявила в розыск, не поленилась, поклеила объявления, беспокойная, как всегда…

— Спасибо, спасибо.

Он очнулся от звонкого щелчка пластиковой дверки над головой. Рванулся раз, другой, отчаянно и зло — но котоноску было не продавить, это вам не тщедушная москитная сетка. Завыл, заурчал нецензурно…

— Огромное вам спасибо, — послышался знакомый голос, — нашли моего котика, он такой беспокойный.

Маша?

Ведьма!

Закрыв дверь за Иванычем, девушка подошла к пластиковому карцеру. Наманикюренным пальчиком щекотнула дырочку как раз напротив котова глаза — Дима отпрянул, снова зашипел, выдавая безотчетную, тщетную ярость.

— Сейчас я оденусь, и мы пойдем к ветеринааару, — протянула девушка. — А ты думал? Что, легко отделался? Ветеринар сделает котику чик-чик!

Маша с удовольствием показала, как именно, и весело подмигнула. А потом треснула по котоноске с размаху — так, что Дмитрий присел на всех ногах одновременно и одновременно попытался защитить хвостом самое дорогое.

— Не суди меня, Дима, — сухо сказала Маша. — У всех свои способы справляться с негативом, так ведь?

Ожидание тянуло время, как кота за… хм! Маша будто нарочно медленно одевалась, красилась, расчесывала каштановые пышные кудри. Поглядывая при этом на пленника с осознанием полного своего торжества.

Дмитрий задумался — а смотрел ли он тогда на нее так же, и ему совсем поплохело.

Маша вынесла кота в пластиковой каталажке на улицу. Отчаянно светило наглое солнце, только бедняге было не до веселья. «Ну вот и отзвонили мои бубенчики», — мрачно подумал он. «Ты еще про айфон вспомни, бестолочь! — издевательски захохотал внутренний голос. — Ты же кот, кот! Ну и куда ты теперь понесешь эти бубенчики?!»

— Здравствуйте, — сказал знакомый голос. — У вас что?

Трофимов прижался воспаленным глазом к дырке в пластике. Та женщина с улицы… Та. Женщина. С мягкими руками и грустными глазами. Та женщина…

— У меня кот, — похвасталась
Маша. — Кастрировать надо. А то загадил все, — прибавила мстительно.

Наталия Петровна протянула руку, открыла крышку. Трофимов вспомнил мультик и глянул на нее со всем драматизмом соплеменника из «Шрека».

«Интересно, а этот — целый был? Или… как я… стану? Не, целый. Бандерас бы кого попало озвучивать не стал…» — грустно подумал он.

— Дрянь, а не кот, — продолжала Маша. — Ненавижу его. Так бы и убила.

Павлова вздрогнула. Она не любила таких слов, пусть даже и брошенных нарочно.

— Вы знаете, — сказала она. — Мы ведь закрываемся уже. А кастрация — операция длительная. Вы котика своего оставили бы мне. А я вам его завтра отдам. Просто так удобнее. Просто.

Маша нервно сжала руки, яркие зеленые глаза отбликнули желтым.

— А вы точно сделаете?

— Конечно. Животное давайте оформим, выпишу квитанцию. Придете за ним завтра.

Окончание следует

Любовь КОЛЕСНИК