Она стояла у окна. Повернувшись к сидящему в кресле мужчине спиной. Свет, бивший сквозь тюлевые занавески, подсвечивал по контуру ее фигуру. Она заламывала руки у полной груди и говорила. В глубоком, царском голосе слышались истеричные нотки. Она была права. Как всегда. Была права. В квартире в полной тишине было слышно, как тикают ходики на кухне. Если бы не ее голос.

Мужчина в кресле уронил голову на скрещенные руки. Старшая дочь на кухне уставилась в окно и крутила вилку в пальцах. Младшая пряталась за тяжелой шторой в детской комнате: «Я в домике».

Все знали, чем закончится этот разговор. Монолог. Всегда монолог. Никогда не назывались имена и не озвучивались конкретные проступки. Все всё знали и так. Она права. Значит, все остальные не правы. Виноваты. Все. Поэтому зачем конкретизировать?

Мужчина с тяжелым вздохом обычно вставал и уходил курить на кухню, жестом руки с зажатой папиросой и легким поворотом головы показывая старшей, мол, иди, пора. Дочки послушно подхватывались.

— Мааа…

— Да уйдите вы все, — она прятала лицо в ладонях, плечи приподнимались и начинали подрагивать.

Уходить ни в коем случае было нельзя. Не сейчас. Все это уже было выучено. И старшая приобнимала ее со спины, принимая огонь на себя, младшая утыкалась лицом в бедро и обхватывала ручонками. Несколько мгновений тишины. Потом могло быть всё, что угодно. К этому все тоже были готовы.

Они были виноваты.

Сегодня она просто плакала от бессилия. Горько и безысходно.

Капли уже были накапаны в стакан и разбавлены водой из чайника, таблетки ожидали своего часа, зажатые в ладони мужчины. Девчонки плакали вместе с ней, но тише и испуганней.

В нужный момент они уступили место отцу, остались стоять, обнявшись, у окна. Свет обтекал их и играл в пушистом белесом одуванчике на голове младшей и туго затянутых каштановых косах старшей.

Мужчина уводил свою плачущую женщину, укладывал на диван и становился на колени рядом.

— Галк, ну хватит, ну всё, Галк, — это повторялось ласково и неловко.

Она отворачивала лицо, утыкаясь в спинку дивана, и замолкала.

Старшая уводила младшую в детскую, аккуратно прикрывала дверь и падала на кровать. Лицом в подушку, почти повторяя ее движения и интонации, вздыхая и всхлипывая. Младшая ложилась рядом и обхватывала сестру руками, и сопела, и молчала. А потом засыпала.

* * *

Солдатик шел по наводке. «Там девчонки работают на отделке, у них всегда деньги есть, займи, Иван, на курево, а?»

В проеме, еще не оформленном дверями, солдатик наткнулся со всего разбега на смех. Заливистый девичий, легкий и манкий смех. Заслушался и растворился в нем. Заглянул в комнату и поискал глазами ту, которая могла так смеяться.

— Девчонки, займите на курево, честное слово, отдам, — глаза все искали, шарили, солдатик прикидывал и примерял, кто же так смеялся только что.

— Вон, у Галки займи, она серьезная!

Плотная, но ладная фигурка, под заляпанным комбезом различается хорошая грудь и плавно очерченные бедра, из-под косынки выбился кудрявый локон и упал на лоб. Все еще смеющиеся зеленые глаза.

— Могу. А ты отдашь? — так вот кто смеялся!

— А куда занести?

— А в Бомбей. На вахте скажешь, что для Вишенки.

Вишенка. Солдатик сразу ощутил сладко-сочно-вяжущий вкус вишни из мамкиного сада. Любил он вишню. Любил.

* * *

Он занес. И деньги, и сорванные с клумбы у клуба цветочки. Она вышла. Улыбалась. Улыбка была широкая, искренняя, но ничего не обещающая. Как другу. Не более. А солдатик пропал. Совсем пропал. В груди зашевелилась ревность. На танцы лишний раз не сбежишь, а Вишенка небось отбоя от кавалеров не знает. Можно вырваться в самоволку в город, а вдруг, Вишенка в это время будет работать в смену?

Он уже знал о ней — москвичка, серьезная, с солдатнёй не гуляет. В хоре при клубе поет. Одевается так, что в ее нарядах подружки замуж выходят. Эх, солдатик! На что позарился? Куда тебе, ФэЗэУшнику с семью классами с аренды, москвичку кадрить?

Солдатик влюбился. Он редко появлялся на стройке. Писарь при штабе, это тебе не просто стройбат. Следил за формой тщательно, чуть ли не два раза в день менял подворотнички, чтобы уж совсем плохо не выглядеть рядом с московскими нарядами. Не давал прохода, встречал и провожал, не приставал, но и дня покоя не давал. Объявил всем, что «моя девушка» и ревностно следил за соперниками.

В увольнительных играл на баяне и пел — только для нее.

Она смеялась, блестела ее белоснежная улыбка, сверкали зеленые глаза. Она не отгоняла. Принимала, позволяла быть рядом. Молча приподнимала бровь, и взгляд становился холодным, если кто-то пытался вклиниться, позаигрывать с ней или с ним.

И солдат Иван сделал вывод: пора. Надо уже поставить точки над «i». И поставил. И всю жизнь давился этой точкой. Платил и выплачивал и в долгу оставался. Потому что Иван был уже женат.

* * *

Наверное, нужно сделать маленькое отступление. Может быть, оно поможет понять и принять слова, поступки, выбор. Оно будет о детстве, из которого мы все родом. Точнее, о его отсутствии.

О детстве, пришедшемся на годы войны. Иван начала войны не помнил. Только уход отца, побег старшего брата на фронт. Шестилетний Ванюшка сразу стал старшим в семье, мужиком. И он помнил, как плакала и порола его мать за подброшенные в печь патроны, украденные, уж и не помнил, где. Как стали появляться пленные немцы, и вдовы им носили еду, что совсем не укладывалось в понимание мальчишек, игравших в «войнушку». Вкус жмыха и горелых корочек, принесенных из пекарни матерью. Война была далеко. Но всю жизнь про эти годы он рассказывал с юмором, легко, добавляя смешные моменты, вспоминая отчего-то радостное и светлое.

Галя тоже помнила войну хорошо. Подробности отпечатались в детской памяти ярко. Но наиболее сильно всю последующую жизнь она переживала событие, произошедшее уже после сорок пятого года.

Семилетняя Галя помнила день, когда началась война.

Воскресенье, все собирались в парк. Будет мороженое, карусели и утки в пруду. По этому случаю Гале полагалось новенькое платье, перешитое из старого наряда средней сестры. Девочку поставили на стол и подшивали наскоро подол, когда началась суета, послышались крики из общего коридора, плач. Все взрослые выбежали из комнаты, а Галя осталась стоять одна на столе, посередине пустой и тихой комнаты. Одна.

Что для нее было это слово «война»? Это сразу состарившаяся мама, это повзрослевшие и отдалившиеся сестры и брат, бросившие школу и работающие на заводе, это папа, ушедший на фронт. На четвертую войну в своей жизни.

Катание на санках в яму, оставшуюся от соседнего дома после бомбежки. Собирание фантиков от конфет на помойке возле Дома композиторов. Фантики были яркие, заграничные и вкусно пахли. Постоянное чувство голода. И тихий плач, вой на кухне женщин, прижимающих бумажки к груди — «похоронки». Уход старшей сестры на фронт. Старшая на 10 лет сестра, закончившая школу в июне 41-го, отличница и умница, в сентябре ушедшая на фронт и пропавшая без вести в октябре. Она ушла сразу после отца. Галя помнила это — давящее молчание и неловкие движения всех, сталкивающиеся сестры и замеревшая мама. И Аня, стоявшая у входа, уже в форме и с вещмешком. Маленькая и худенькая. Такой вот Галя ее и запомнила. Аня пропала совсем рядом, почти под Москвой. Без вести. Не успела написать ни одного письма, не прислать ни одной весточки. Об Анне не говорили в семье, не знали ничего. Да и откуда? В военкомате сказали, мол, попали в окружение. Прорваться из части, где служила такая-то, не удалось никому. Всё. И вот теперь…

Было зябко ногам — она выбежала в одних носках, забыла надеть тапки. Вылетела после слов матери, опять поругавшись, опять заупрямившись и получив взбучку. С улицы из-под двери шел морозный пар, порог покрылся инеем. Ей пятнадцатый год, а родители обращаются как с маленькой. Да, она младшая, единственная, кто еще не работает в семье. Но зато на ней, кроме школы, весь дом. Приготовь, уберись, постирай. Колонка во дворе, печь на общей кухне, туалет в подвале у арки кирпичного дома. Через весь двор. Сестры и брат уже взрослые, у них своя жизнь. А у нее не своя. Но назад она не пойдет. Рано или поздно мать выйдет и позовет.

А пока она жалела себя и сквозь размочившие зелень глаз слезы увидела как открывается дверь. На пороге замерла женская фигурка. Маленькая, осторожная. Незнакомая.

— Вы к кому? — шмыгнув носом, вытерев наскоро набежавшие слезы, спросила девочка.

— Галочка?.. — голос дрожал, женщина уронила саквояж и прислонилась к косяку двери. В тумане мороза, в полутемной прихожей коммунального барака, в самом центре Москвы две сестры встретились через 8 лет.

— Я маму позову, — голосок стал тоненьким и предательски сорвался.

— Галочка, я твоя сестра Аня…

Всю жизнь сестры будут близки странным образом. Именно к Анне младшая привезет весть о том, что беременна, что мужа, как такового, нет. Что история тривиальна и стара как мир: солдат, женат, обманул, доверилась. Рожать буду. Анна поддержала, помогла, защитила перед матерью. Помогала все годы, принимая в отпуск, посылая посылки. До самой ее смерти сестры писали друг другу длинные и подробные письма, которые Галя хранила и перечитывала. Упрямая гордая Галчонок никому не раскрывала душу. Только Аннушке, Нюрке. Сестре.

* * *

Да, Иван был женат. По дури. Перед самым призывом, чтоб хоть кто-то ждал. Чтоб не салагой пацаном уходить на три года, а мужчиной. Не любил, пожалел. Привел в хату, мать постелила, отец, вызвав на кухню, врезал хорошенько, но не выгнал.

И в первый же месяц влюбился в другую. И оказался однолюбом. Был готов пойти куда угодно, сделать все, что угодно. Предать, солгать, прогнуться, перетерпеть, бросить, принять. Все, что только угодно для того, чтобы быть рядом с этой женщиной. Не красавицей, не коварной, не страстной, не доступной, не понятной, не его круга. Только с ней.

И предал. Сначала жену. Написал письмо, вложил бумагу о расторжении брака. Потом ее, свою любимую. Соврал, не сказал, что женат, когда в ЗАГСе ей ставили печать, а у него в военнике оставалась пустота. Потом себя. Когда демобилизовавшись, поехал на родину и переспал с уже бывшей женой. Сын и дочь родились с разницей в один месяц и на расстоянии двух тысяч километров друг от друга. Одна женщина, пробыв женой три дня, всю жизнь носила его фамилию и получала алименты на сына. Другая, всю жизнь прожив с ним, простив его, приняв, сохранила свою фамилию и пустую строку в паспорте (по суду за двоеженство брак аннулировали).

Точки над «i» становились все многочисленней и жирнее, перекрывая саму, изначально важную, букву.

Она теперь всегда была права.

* * *

Дочь назвала Иришкой. Темноволосая, молчаливая, упрямая девочка удивительно не была похожа на родителей, сочетая в себе черты их и внешности, и характера.

Поселились с подселением — комнатка-вагон с двумя окнами. Железная кровать, две табуретки вместо детской кроватки и три чемодана, поставленные один на другой, накрытые вышитой салфеткой — комод. Штор на окнах не было. Изморозь покрывала их причудливым узором. Потом чуть подросшая Иришка, сидя на подоконнике, будет прижимать монетку, отогретую своим дыханием, смотреть на улицу через получившуюся проталинку.

На вопрос соседей Галина ответила кратко и четко:

— Мой муж Иван.

Больше вопросов не было. У него тоже.

Ведь она была права.

Ира получила его фамилию. Женщине предложил, осмелев, но наткнулся на приподнятую бровь и ледяную зелень глаз. И на годы замолчал.

Время от времени уходил в краткие запои, без буйств и разборок — в тихие бытовые кухонные запои. Она терпела стоически. Гордо поднимала голову и распрямляла плечи, встречая заинтересованные взгляды соседок. Всегда ходила прямо и не прятала лица. И всем казалось, что у нее все замечательно.

Мужчина тянулся и соответствовал, гордился и восхищался. В свете ее достоинств приобретал свои. Иван был красивым статным мужчиной. С васильковым томным взглядом из-под возмутительно длинных угольных ресниц, пшеничной шевелюрой и поджарым спортивным телом. Это была красивая гармоничная пара. Со стороны. А проблемы никто из них на публику и не выносил.

Иришка шла, держась за руки родителей. Не было счастливей девочки на свете в тот момент. И жалела пьяного папу, пряча его недопитые бутылки в ящике с игрушками. И жалела маму, плачущую у окна. Подходила и обнимала со спины.

Не знала Иришка, почему папа и мама ведут себя так, за что больно делают друг другу. Тем более…

Тем более, что мама всегда была права.

Продолжение

в следующем номере

Мила Меркулова