Жил в городе человек, в синем вельветовом пиджаке и с такими же синими глазами, носил красный шарф и лохматую бороду. Он всегда ходил очень прямо, как будто спина у него была негнущаяся, деревянная. Так его и называли: Деревянный Человек.

Люди говорили, что когда-то он был певчим в церковном хоре. В той самой церкви, что стояла на холме до войны. Она была ослепительно белой, с голубыми куполами — словно небо, опрокинутое в город. Когда слабый ветер в летнее воскресное утро дул с холма, люди, не заходя в храм, могли слышать медленное пение. Голоса, мужские, женские, высокие переливчатые и низкие, осторожно ступающие по гулким нотам, соединялись в единый ровный голос. Он никуда не звал, никого не тревожил. Он как бы медленно и спокойно вспоминал, и, вспоминая, рассказывал. О знакомой ему гармонии, которая кажется ненужной людям, и отвергается как сон ради интересной, безумной жизни. Деревянный человек был родом из этого сна. И он вспоминал его вместе с другими. И люди ходили слушать эти повести о потерянном сне.

В войну церковь разрушили. Разрушили почти все церкви, почти весь город. Когда война закончилась, люди видели, как Человек помогает строить новую церковь — его красный шарф и синие глаза, которые перестали быть мягкими, яркими пятнами расцвечивали стройку. Но уже не на холме. На холме поставили обелиск — гигантский надгробный камень погибшим воинам. Он стоит и теперь. Его видно издалека. Люди приезжают с севера и с юга, и первое, что попадает им на глаза в новом, незнакомом городе — могила. На могиле никто не поет.

Новая церковь открылась только в пятьдесят третьем. У нее была высокая колокольня. И на той колокольне часто видели человека в красном шарфе.

Говорили, он потерял слух и больше не мог петь в хоре. Другие — что он потерял голос, пока на холодном ветру в одном синем вельветовом пиджаке работал на стройке. Третьи считают, что лишился он не слуха, не голоса, а тех особенных воспоминаний, так что теперь ему больше не о чем петь.

И он только ходил по городу, прямой, как дерево, как колокольня новой церкви.

Лет через десять, а может быть, через двадцать он перестал звонить в колокол. Хотя он был все такой же прямой и твердый, люди боялись, что он упадет, или что не сможет больше также хорошо звонить. А может быть, они просто втайне опасались, что он такой большой, что однажды с высокой колокольни сможет дотянуться до самого неба и снова опрокинуть его в город.

И он стал ходить просто так. Стал присматривать за кладбищем при церкви. Рядом была дорога, и с дороги часто приходили хулиганы и просто бродяги. Но когда видели человека в красном шарфе, глядящего строго и спокойно, показывающего в своих глазах небо, они уходили. Не тревожили кладбища.

В городе было мало фонарей. Зимними ночами дорогу под холмом освещал только снег.

А в девяностых и вовсе с фонарей стали одна за другой пропадать лампочки.

Фонарей в городе было мало. Но те, что были, были просто гигантские фонари. Исполинские фонарищи. Люди шутили, что они специально изготовляются на фабрике для таких городов, чтобы было меньше вероятности пропажи лампочек. Для этой же цели, например, в городе всегда ставились особенные новогодние ёлки: гирляндами и прочими радостями они были украшены только у самой верхушки, ниже были лишь мохнатые ветки, а еще ниже — вовсе непритязательный голый ствол. Чтоб никаких шансов. И все-таки лампочки с фонарей стали пропадать.

Раз, возвращаясь лунной ночью от знакомых, папа нес маленькую дочку на руках. Шли они с холма в город. Папа смотрел под ноги, он хотел только дотянуть до фонаря, не уронить дочку. Прошли мимо нескольких темных, слепых столбов — маленькой Майке показалось, что они похожи на пустые крылья от бабочек, засохших между рамами. А еще померещилось, что у каждого фонаря стоит по человеку. И все они старые и недвижные, будто вырезанные из дерева, или навсегда замерзшие так: каждый у своего фонаря.

— Папа, там есть люди?

— Тш-ш, спи. Нет там никого, — он стремился к фонарю. Шаг, два… Фонарь мигнул и погас.

Когда они проходили мимо, Майка оглянулась на фонарь из-за плеча папы.

Там стоял неподвижный. Моргнула — не исчез. Усмехнулся на нее бородой. Шевельнулся: показал что прячет — лампочка под синим пиджаком.

Ночь за ночью, все темнее становилось под холмом. Кончались девяностые.

И вот однажды ночью город удивился. Люди, выглянув в окно, увидели странное: множеством белых огней светилось на холме кладбище. Показалось, что души мертвых, напившись лунных лучей, как живой воды, пробудились и вышли из могил, чтобы напомнить о себе. Но стояли недолго. Один за другим огни гасли, уходя под землю, зарываясь в грязную глину. Темный город продолжал жить.

Побежали люди на кладбище.

— Что это вы тут устроили? — кричали они, сами еще не зная, кому кричат.

Недвижный и твердый, бородатый и молодой человек с прямой спиной и синими глазами смотрел на них.

— Зачем вы фонари испортили?

Он стоял и смотрел, пряча в пиджак последнюю лампочку. Считалось, что после колокольни он стал глух. Но говорил он мало и раньше.

И теперь усмехнулся в бороду и исчез с кладбища.

Но по городу еще продолжал ходить.

Заговорили в городе люди.

— Что же это он все: ходит и ходит? — удивлялись.

— В 80-е ходил и в 50-е ходил, и в сороковые, и в тридцатые, должно быть, уже ходил? И должно быть уже тогда с бородой и в шарфе? А может, этот шарф у него еще с семнадцатого года накручен? Может он его из принципа не снимает?

— Вовсе нет, это он оттого, что климат испортился.

— А не помирает он тоже оттого, что климат? Как скажете?

Да-да, только тут сообразили жители города, что этот Деревянный Человек был, кажется, вовсе бессмертен. Иначе как бы они могли видеть его столько лет совершенно неизменным. Был он абсолютно непонятен. Был он загадкой и нелепостью. И жители города стали с тех пор задумываться.

Зачем его шарф? Зачем кладбище? Зачем он крал лампочки?

Почему он всегда один? Взял бы собачку хоть или кошечку…

Кажется, против детей он ничего не имел. Вообще, то есть, детей любил. Но исключительно издали. Видели люди несколько раз, как он стоит за деревом у пруда, где они резвятся, на коньках катаются, и смотрит своими синими глазами — не моргает. И в бороду усмехается. А чтобы подойти, заговорить — никогда. Почему? Хотя один раз даже подошел, вспоминали люди. И было это уже после лампочек.

Тогда соседская Олька каталась на коньках и угодила под лед. Лед проломился у самого берега, было мелко, но холодно и страшно. От неожиданности Олька начала тонуть. Она кричала изо всех сил, она была уверена, что кто-нибудь ее вытащит. Но никто почему-то не бежал на помощь. Неудобная шуба сразу намокла и отяжелела, задралась вверх и мешала двигать руками. Лезвия гирьками пошли ко дну. «Они ведь теперь заржавеют!» — подумала Олька. В уши противными пиявками полезли струйки воды. Олька закричала снова.

Прямой и твердый человек с голубыми глазами наклонился над ней, согнулся, как сгибается пополам деревянная чертежная линейка, протянул две огромные сильные руки и одним движением вытащил Ольку из воды.

Так вот он вопреки своему обыкновению сделал что-то для живого человека. А то все больше он почему-то мертвых любил.

И как ни странно, с этого-то времени люди на него и стали особенно сердиться. Раньше его не замечали и не трогали — ходит и ходит себе человек в шарфе… А теперь… Мальчишки за ним все время следили — куда он ходит, как живет и что делает. Девочки от него прятались. Батюшка из церкви нанял для кладбища другого сторожа. Новый сторож шарфа не носил, а носил зимой пальто, а летом футболку с воротничком. И старел исправно.

Что при изменившихся порядках стало с Деревянным Человеком, непонятно. Однако ходить по городу он продолжал, и даже на кладбище его видели.

Жители города его в покое оставить не желали и все собирались что-нибудь против него предпринять, но не знали что. Пока наконец однажды все это разом не успокоилось.

Было это в тот год, когда у Витьки Тараканова разбились дети. В общем, конечно, все знали, что они не сами разбились, а что это Витька во всем виноват. Но молчали. И когда Витька проходил мимо, лицами показывали ему: «Ты, парень, не переживай. Ты в следующий раз машину на холм не ставь и детей в ней не оставляй. А оставляешь, так двигатель совсем выключай. Так-то, парень. Но вообще, мы тебе это в вину не ставим. Твое это дело». Как дети разбились, жена от Витьки Тараканова ушла. Ненавидела она его страшно. И не только она. Витька знал: еще теща, еще мама, еще… Витьке было стыдно встречаться даже с одноклассницами мертвой дочки. Казалось, все они знают, что он скрывшийся от закона убийца.

Ходил он так три месяца. А потом написал завещание. Заверил у нотариуса. И прямо от нотариуса пошел на холм.

Надо сказать, что если в городе кончали с собой, то непременно на холме. Так повелось. Были на холме для этого все условия. На любой вкус. Если, например, надумал кто застрелиться, то антураж самый романтический: сосны, обрыв, луна. К тому же от центра города далеко — людей не потревожишь. Если вешаться, тоже хорошо — на той же сосне. В кустах на этот случай всегда стоял ящик из-под картошки. Веревку или ремень уж будь добр, с собой принеси. А если, к примеру, совсем несостоятельный человек, или у него страсть к полету, то можно прямо в овраг, разбежаться и…

У Витьки страсти к полетам не было. У него веревка была.

С этой веревкой и с завещанием он на холм пришел и ящик из кустов достал. Кто ж такой заботливый все время после очередной смерти ставит его на место? Интересно. И в этот интерес вложилось у Витьки столько силы, что он ни о чем больше не мог думать. Только все повторял в уме: интересно, интересно. Ведь это последнее, что интересует его в жизни, только подумай. И он думал. И больше ничего не мог думать кроме этого. Веревку закрепил, стоит на ящике и думает: кто его потом в кусты положит? Кто? Стоит. И шагу сделать не может. И ноги поджать не может. Ничего не может. Хоть бы пришел тот, кто ящик спрячет. Сейчас пришел, помог… Заплакал Витька.

И тут он его увидел. Шарф в кустах краснел, так что Витька его сразу узнал. Глаза синие, твердые, не гнется человек, не мигают у него глаза. Подбородок у Витьки чешется — капли по нему ползут, не то пот, не то слезы. Витька поднял руку, чтобы почесать, испытал облегчение, а тот из кустов…

И ящик спрятал.

Люди сразу узнали. Но доказать ничего не могли -завещание и все прочее было при Витьке. Но все они решили сразу: надо делать что-то. Пришли они к Деревянному Человеку на холм.

— Эй, ты! — говорят люди. — Чего ты тут ходишь все?

— Я ничего. Я просто так хожу, — сказал он.

— Хватит, — говорят люди. — Ты не просто так, ты очень долго ходишь. Мы видали, ты и в девяностые ходил, и в семидесятые, и в пятидесятые, и в тридцатые ходил. Может, ты еще при царе здесь ходил также точно. И не отпирайся даже, — говорят люди. — Мы тебя видели.

— Я отпираться не буду. Раз люди говорят, что видели, значит, так оно и есть. Только я ведь тоже людей видел — и в девяностые, и в семидесятые, и в пятидесятые, и в тридцатые. И при царе. А раз, люди, я вас видел, значит, и вы тогда ходили, верно. Что ж, вам можно, а мне нельзя?

— В самом деле, — подумали люди. — Что ж, нам можно, а ему нельзя?

Подумали так, подумали. И оставили его в покое. А он повернулся и пошел на холм. Наверное, и сейчас там ходит. Так ведь и люди тоже живут, как жили.

Наталья Зайцева