На прошлой (или уже позапрошлой) неделе в местных газетах появилось объявление: «23 сентября клуб «Аккорд» (Дворец культуры) приглашает на встречу с поэтессой Любовью Колесник».

Сколько ржевитян читает свои городские газеты? Тысячи, если не десятки тысяч — словом, все, кроме малышни. Сколько пришло на встречу? Человек тридцать пять, от силы сорок. Впрочем, в этом нет ничего удивительного. По личному опыту знаю, что действительно, а не на словах любит и понимает поэзию примерно один человек из тысячи. То есть во Ржеве таковых человек шестьдесят. И то, что в субботу в прекрасный день золотой осени две трети из них пришли на встречу с настоящим поэтом (слово «поэтесса» для Любови как-то мелковато) — это, конечно, успех. Будь хотя бы немножко рекламы, народу пришло бы в десять раз больше, но качество всегда лучше количества. «Нас мало, избранных…» — сказал как-то по этому доводу Пушкин. Да, нас мало. Но мы — избранные. И этим все сказано.

Похоже, широким массам ржевитян все еще надо объяснять, кто же такая Любовь Колесник. Попробую.

Во-первых, она настоящий, большой поэт. Поэт, как говорили в старину, милостью Божьей. Одна из трех верхневолжских поэтов, о которых иногда вспоминают в столичных изданиях. Во-вторых, она автор трех замечательных книг — «Яблоко небес», «27» и «Радио Мордор». Четвертая книга, «Мир. Труд. Май» должна выйти в свет где-то в этом октябре. В-третьих, ее стихи довольно часто появляются в столичных и региональных литературных журналах, в том числе таком авторитетном, как «Новый мир». Появляются не благодаря блату (что, увы, случается), а благодаря присущим им страстности, накалу и головокружительному владению литературным языком автора. В общем, благодаря высокому мастерству. В-четвертых, она победитель и финалист ряда поэтических конкурсов, из которых особенно нашумел Кубок мира по русской поэзии (2016). О том, что она член Союза писателей России, даже неудобно вспоминать. А кто в нем из людей долго, упорно и не без таланта пишущих не состоит? Их, членов Союза, уже, кажется, десять тысяч, если не более. А Люба — одна такая. А уж во Ржеве ее вроде бы каждый должен знать. По крайней мере, каждый уважающий себя человек. А вот поди ж ты — приходится объяснять.

Встреча состоялась на третьем этаже Дворца культуры, в зале, украшенном весьма интересными работами учеников фотоклуба. Люба начала свое выступление со вступительного слова, в котором поделилась своими мыслями о том, что же такое Поэзия и какова ее судьба в современном мире. А потом она читала стихи из своей новой, уже составленной и оформленной, но еще не напечатанной книги «Мир. Труд. Май».

Первым, кстати, было прочитано то самое стихотворение, благодаря которому она стала победителем Кубка мира по русской поэзии. Этот авторитетный международный конкурс проводится с 2012 года по весьма строгим правилам, исключающим всякую случайность и, тем более, закулисные игры: например, подборки стихотворений на него посылаются абсолютно анонимно. Творчество участников оценивается членами независимого профессионального жюри, в которое входят известные литераторы и представители ведущих столичных литературных журналов. В 2016 году в борьбе за Кубок участвовали двести человек из 18 стран. Победила-ржевитянка Любовь Колесник, Советский Союз! То есть, конечно, Российская Федерация. (РФ — как-то не звучит… лучше просто — Россия). Аплодисменты! Что-то не слышно аплодисментов… Или во Ржеве умеют гордиться только спортивными победами?

Но вернемся к упомянутому стихотворению. Называется оно — «Карась». И вроде бы речь в нем идет именно о карасе. Почему же эта скромная рыбка, вытянутая из воды удачливым рыболовом, взбудоражила изрядную часть Интернета? Сам я в Интернете не силен, процитирую Любу: «Самую забавную рецензию написал один московский поэт и критик: «Сначала, конечно — чушь какая-то, прочитал и забыл. Дня через три еду в электричке и ловлю себя на этой мантре. Видимо, дело в самой лингвистической передаче, причем когда читаю — не нравится, но кукан засел где-то в нейтронном шанхае». Да, внедрить стихотворение в сознание человека, которому оно не нравится — это высший пилотаж. И дело, конечно, не столько в «лингвистической передаче», сколько — в таланте. Или произнести это, такое короткое по сравнению с длинным «умным» термином слово у критика язык не повернулся? Что ж, это беда многих современных критиков. Привыкли читать всякую чушь и уже не могут узнать настоящие стихи: глаз замылился. Да и ругать гораздо легче (и безопаснее), чем хвалить.

Попробую-ка я растолковать незадачливому критику эту «чушь». Почему «Карась» производит такое сильное впечатление? (Надеюсь, что стихотворение напечатано на этой же странице). Потому, что мощная вереница образов заставляет читателя отождествить себя с этой несчастной рыбкой, которая благодарит Создателя за то, что она — невинное существо, а не этот страшный отринувший Бога зверь по имени человек. И разве иногда — даже без всякой поэзии — человек не чувствует самого себя как нечто жалкое и беспомощное, когда невзначай нарывается на еще более страшное создание из своей же породы? Но только поэзия может объяснить ему, в какую страшную западню он попал — и, может быть, подскажет, как из нее выбраться.

Встреча продлилась полтора часа. Полтора часа в ДК звучали замечательные стихи, много раз вызывавшие то аплодисменты, то легкое недоумение (не дошли!) публики. Да, стихи Любови Колесник не всегда легки для понимания. Но даже не понятые, они захватывают слушателей своим неповторимым звучанием. Кто-то что-то не понял? Значит, их надо читать еще и еще — в Интернете или в бумажном издании, которое скоро появится. Глаза видят больше, чем слышат уши. Есть такое расхожее мнение: только та книга хороша, которую тянет перечитать. Я перечитываю Любины книги каждый год — и каждый раз открываю в них что-то новое.

Георгий СТЕПАНЧЕНКО

Фото
Романа НАГОРЯНСКОГО

 

господи я карась зрачки у меня круглы 

я уходил на дно ты вынул меня из мглы 

я колебался в иле меркнущей чешуей 

и улетел за леской за ледяной шлеёй

господи я карась жабры мои красны 

бой затонувших звонниц к северу от шексны 

я проплывал сквозь воды глядя на облака 

где оставляли люди бога без языка 

тина моя рутина серый небесный снег 

что же наворотил он этот твой человек 

рыбья моя хребтина хрустнет такая страсть 

я говорю спасибо господи я карась

Любовь КОЛЕСНИК

***

Темно, как у негра в хижине дяди Тома. 

Мы так одичали, что впору стучать в тамтамы.

Мой маленький город, в Москве от второго дома 

до новой работы ты вместишься весь до такта.

Лежащий костьми в безымянном

земельном братстве,

меняющий глав, как горящие шапки Сенька,

мой маленький город, в зелёном твоем убранстве

пылит седина, оседающая на семках.

И я оттого ли сиплю и скриплю зубами,

бреду, спотыкаясь, сквозь площадь твою наощупь?

Мы что-то не сделали в темени этой сами.

Холодная Волга проносит врагов, полощет

ковры, устилавшие днища трущоб хрущевок.

Мой маленький город, сто первой верстой накрытый,

пропущенный Пушкиным, далее был прощёлкан.

Дожди, колея бездорожья стоит корытом. 

Какие-то люди мимо проходят, ёжась. 

Ржавеет вода, растекается соль по следу. 

Мой маленький город, с кем ты тут остаёшься?

— Приедешь обратно?

И я говорю:

— Приеду.

«Приходите в мой дом…»
М. Круг. 

Кто ездил по Твери, во Ржеве не смеется. 

Шкворчит под колесом тюремный суп пустой — 

сырой и серый снег. Мотор за метры бьется 

и радиоволна изводит простотой 

невзрачной хрипотцы, играющей словами, 

колеса ей не в такт буксуют в борозде, 

парок из выхлопной парит между домами. 

В корыте колеи, по колесо в воде 

в летейски ледяном растворе реагента 

кораблик жестяной со мной идет к концу. 

Наглажен зимний путь, как траурная лента, 

лесной венок кольцует Волгу и Тверцу. 

Какая малость все. Какая жалость, шалость! 

За грязное стекло свет падает с трудом 

и я бросаю руль и тихо соглашаюсь, 

когда мертвец зовет в его уютный дом.

И. П. 

Завод — не в смысле предприятие, 

а натяжение пружин. 

Одно недолгое объятие — 

и разойдемся, побежим, 

похмельные; не будет тропиков, 

размытый город лег в тенях, 

а ты не думай, сколько пропито 

в моментах, людях, трудоднях, 

и, затыкая губы горлышком 

незрячим донцем к небесам, 

запей горючей хиной горюшко — 

то, из которого ты сам: 

работа, сон, мероприятия, 

башка, конечности, живот, 

завод — не в смысле предприятие, 

а в смысле — кончился завод.

***

Наводнённый варягами, фрицами выжженный город,

я любила тебя и стеснялась, как пьющую мать.

Сколько будешь в пустыне, пустыней?

Как Мойша, лет сорок? —

чтоб себя изменить — или что-то хотя бы понять.

Здесь крутые холмы и великие прежде заводы,

здесь речные откосы заплёсканы памятью войн,

тут святые отцы

и купцы,

тут дела и заботы,

только память над Волгой — как вдовий

отчаянный вой…

В забурьяненых парках шпана полосует скамейки,

треть моих одноклассников умерли или сидят.

Я по пыльным дорогам старательно делаю змейки,

поминая бомбёжку и тщетно полёгших солдат.

По путям неметёным без страха

хожу даже ночью…

Не боюсь темноты, но мой ужас другой и сильней:

что душой обезбожен, как улицами обесточен,

город; ты меня жжёшь, как велел

преподобный Матфей,

чтобы было светло и не холодно мирно жующим.

Ты не любишь меня.

Ну, а я в тебе просто живу.

Сколько ты простоишь на изломе меж прошлым

и сущим?

Моя мать никогда не пила.

Уезжаю в Москву.

***

Во время оккупации в здании администрации Ржева располагалось одно из подразделений немецкой жандармерии.

 

Здание унылое, гнилое,

тронутое тленом и грибком.

Знает каждый в городе-герое —

здесь располагается горком.

 

Ветхий домик при важнецком деле:

грохают дверные косяки,

и рядком идут туда портфели,

брюки, башмаки и пиджаки.

 

Не хулимы, солнцем не палимы,

за указом движется указ.

Деду надо дров — не сдохнуть в зиму.

Дед сюда пришел в десятый раз.

 

Курит самокрутку, смотрит хмуро,

стопка справок свита бечевой.

— Тут в войну была комендатура.

Глядь, не изменилось ничего.

***

Люба, давайте без мата, смертей, стаканов 

водки, поменьше Сталина и войны. 

Больше пейзажей, не надо быть

слишком странной, 

ходит молва, что вы пьете или больны. 

Женщине в сорок не стоит носить лосины, 

штанги с гантелями тоже вам ни к чему. 

Верно подайте лирику и Россию, 

нужно красивое, не про суму/тюрьму, 

не про вот это ваше — завод, работу, 

трубы промзоны, мрак, безысходность, тлен. 

Чтобы читатель, преодолев зевоту, 

понял — поэзия нас подняла с колен.