Одно из стихотворений Александра Твардовского называется «Я убит подо Ржевом». Это о моём отце. И о ста тысячах тех, чьи имена навечно занесены в книги памяти, что хранятся под стеклом в музее Cлавы Ржевского райвоенкомата. 40 братских могил на территории Ржевского района. В одной из них — мой отец.

Он погиб в августе 1942 года. Вот что писал Илья Эренбург об этом периоде: «В сентябре редакция разрешила мне поехать к Ржеву, где, начиная с августа, шли ожесточенные бои. В истории войны об этих боях говорится «Наступательные действия в районе Ржева, угрожающие немецкому плацдарму группы «Центр», находившиеся под командованием генерал-полковника Моделя, и сковывающие крупные силы противника, тем самым содействовали обороне Сталинграда». В летописи многих советских семей Ржев связан с потерей близкого человека — бои были очень кровопролитными. Мне не удалось побывать у Сталинграда, и о битве на Волге я знаю только по очеркам да романам, да по рассказам друзей. Но Ржев я не забуду. Может быть, были наступления, стоившие больших человеческих жизней, но не было, кажется, другого столь печального — неделями шли бои за пять-шесть обломанных деревьев, за стенку разбитого дома, за крохотный бугор…»

В одном из таких боев погиб мой отец — может быть, за стенку того самого дома, в котором спустя много лет родилась Алка Горшкова. Я бы, наверное, никогда не узнала о ее существовании, если бы отец вернулся с войны. Но он не вернулся. Это я через много лет пришла на место былых сражений. И здесь, в маленькой глухой деревушке Зальково, у братской могилы, в которой покоится мой отец, познакомилась с Алкой Горшковой.

Это было в один из дней Великой Победы. Весна была ранняя и теплая. Тюльпаны мои совсем не пострадали от 26-километровой тряски по проселочным грунтовым дорогам, наоборот, головки цветов раскрылись, сделались огромными. Укладываю несколько цветов в металлическую руку коленопреклоненного солдата и слышу за спиной тоненький голосок «Как красиво!». Оборачиваюсь: передо мной прелестное создание с оттянутыми к вискам бирюзовыми глазищами и крошечным вздернутым носиком на неумытой мордашке.

— Ты — кто?

— Я — Алка Горшкова!

— Здравствуй, Алка! А почему я тебя не помню?

— Я тебя тоже не помню.

— Тебе сколько лет?

— Четыре с половиной.

— Тогда всё понятно. Когда я в последний раз приезжала, ты была такой маленькой, что я тебя не заметила.

— А ты тоже была маленькой?

— Да, Алка, я была такой же маленькой, как ты. И был у меня папа — красный командир. Жили мы тогда далеко-далеко, на самом краю земли. Но когда фашисты напали на нашу страну, он пришел сюда, чтобы не пропустить их к Москве. Он храбро бился с врагами и победил. Но сам не уберегся. Так бывает. Он погиб в бою. За то, чтобы ты жила.

— И ты?

— И я, и твоя мама, и все люди на земле…

— А ты очень любила своего папу?

— Очень, Алка!

— А меня ты любить будешь?

— Я тебя уже люблю!

— И я тебя. Пойдем!

… Из лесу мы возвращались с огромными белоснежными охапками черемухи. Ставим их прямо в ведро с водой, чтоб не завяли до завтрашнего торжества. Семья у Алки большая. Лидия Степановна Горшкова — мать-героиня.

— Вы ее не очень-то балуйте, — кивает она на Алку. — Она у нас самая младшая, на старших детей совсем не похожа. Растет совсем безбоязненная, никого не стесняется. Мы ее так и зовем: Нахаленок.

«Нахаленок» крепко держит мою ладонь и провожает до самого порога дома учительницы Веры Иосифовны Карповой, у которой я обычно останавливаюсь.

Отбежав немного, оборачивается и машет мне на прощание черемуховой веткой. Так и вижу ее бегущей по желто-зеленому одуванчиковому полю в звонкой радости погожего весеннего дня…
В опубликованном дневнике Елены Ржевской — бывшей переводчицы 30-й армии (в этой армии сражался мой отец) я прочла вот что: «В деревне Леоново немцы расстреляли все население за связь с партизанами (в феврале 1942 года). Жителей загнали в землянку, где от темноты бились, кричали и гибли дети. Потом потащили всех, клали на снег и строчили из автоматов. Семья Сопеловых. Девочка шести лет — лицом в снег: «Холодно». Мать ладонь прижала ей под лицо. Бабушка легла на девочку и прикрыла ее своим телом. Бабушка убита первой же очередью. Брат, раненый, поднимается в полный рост. Убит. Мать ранена четырьмя пулями, но жива. Девочка под мертвой бабушкой жива, но понимает, что шевельнуться нельзя, лижет матери ладонь, а мать, истекая кровью, шевелит пальцами — дает знать дочери, что та не одна. Так они лежат несколько часов. Их спасли и спрятали у себя жители соседней деревни…»

Можно ли совместить эти две картины: Алка на солнечном лугу и девочка на кровавом снегу? А ведь как-то они взаимосвязаны…

На одном из митингов в честь освобождения Ржева от фашистов кто-то из ветеранов сказал: «За эти годы на выж-женной ржевской земле поднялись березовые рощи, — и добавил задумчиво: — Белые березы на крови…»

Это не гипербола, это буквально. Обильно полита кровью ржевская земля. И не только солдатской. Десять тысяч мирных жителей расстреляны и замучены фашистами. На территории района уничтожена 341 деревня, из них 140 полностью стерты с лица земли. В самом Ржеве из 5200 домов уцелели 300, и то только коробки. Когда Ржев освободили, и 8 марта 1943 года жители собрались на митинг, то оказалось, что в городе осталось всего 362 человека.

…Семьдесят лет прошло с того дня. На месте руин вырос новый живой город, молодой лес укрыл окопы и воронки от снарядов, затянулись рубцы обожженной земли. Но не зажили сердечные раны. Не те, что от пуль, а те, что от горя. Его разнесли по стране сотни тысяч похоронок с обратным адресом «Ржев». Помните у Константина Симонова:

Тот самый длинный день

в году

С его безоблачной погодой

Нам выдал общую беду

На всех на все четыре года.

Нет, не на четыре! На сорок четыре… на семь десятилетий… на всю оставшуюся жизнь! И чем дальше от этого рокового дня относит нас время, тем бережнее храним в сердцах незабвенные образы и чаще устремляемся к дорогим могилам. Особенно в канун Дня Победы.

И к мертвым,

выправив билет,

Все едет кто-нибудь

из близких.

И время добавляет в списки

Еще кого-то, кого нет.

И ставит, ставит обелиски.

Каждый раз, когда я уезжаю с Рижского вокзала в Ржев, находятся попутчики. Их сразу узнаешь не только по венкам, цветам, но по лицам, выражению глаз.

Однажды моими попутчиками оказались сибиряки — пожилая женщина с тремя сыновьями. Они ехали в Полунино, где захоронено 9949 человек. Это самая большая братская могила на территории Ржевского района (если не ошибаюсь, именно в ней похоронен отец нашего космонавта Иванченкова). Мать и трое сыновей ехали впервые на могилу мужа и отца.

— Очень далеко, да и время такое было, — как бы оправдывалась женщина, — осталась одна, а мальчишек надо поднимать. Всем троим дала высшее образование, женила, внуки уже растут. Давно собирались в эту поездку, да мальчишки боялись, что сердце мое не выдержит. А теперь решила: будь что будет. «Мальчишки» — широкоплечие рослые мужчины — не мешали нашей тихой беседе: принесут то водичку, то кефир, а перед сном выставили на столик сердечные капли.

Господи! Какой же удивительный праздник — этот День Победы! Смех и слезы, радость и печаль, звонкие радужные салюты и… глухая горькая боль о том, что потеряно безвозвратно, не состоялось, не состоится никогда… Но сколько еще тех, кто надеется, потому что не знает наверняка, где погиб, где похоронен. А вдруг, уцелел, вдруг, объявится, вдруг, случится чудо?..

Никогда не забуду сцену, которую довелось однажды увидеть в Залькове. Помню все до мельчайших подробностей, хоть было это в день 30-летия Победы. Митинг у братской могилы подходил к концу, когда на петле проселочной дороги показался юркий колхозный «газик». Шофер лихо затормозил и помог выйти худенькой сгорбленной старушке. Когда она ступила на землю и подняла голову, у меня перехватило дыхание. Как зачарованная, я не могла отвести глаз от ее лица. Если бы Божья Матерь могла состариться, у нее было бы такое лицо, вернее, лик.

Не только я, но и все вокруг поняли это и притихли и расступились, как будто склонились перед ней. А она, никого не замечая, вытянув перед собой руки и устремив взор на памятник, медленно, плавно, как загипнотизированная, шла сквозь эту тишину и вдруг упала, рухнула на могильную плиту, обхватила ее обеими руками, припала всем телом, лицом, губами. И что-то тихонько говорила. Сквозь приглушенные рыдания можно было только разобрать: «Коленька, родной!» Смотреть на это было невыносимо. У меня и сейчас ком в горле.

Позднее выяснилось: много лет она разыскивала своего 19-летнего сына, без вести пропавшего в 1942 году. И наконец, после многолетних, невероятно трудных поисков удалось установить, что ее сын погиб и похоронен на ржевской земле.

Для меня эта земля — святая. Как святыми кажутся рыдающая старушка, учительница Вера Иосифовна Карпова, Лидия Степановна Горшкова, другие сельчане, которые были свидетелями страшных боев, а после войны собирали останки погибших, переносили их в братские могилы, ухаживали за ними. Эти пережившие войну люди столько хлебнули горя, что, казалось бы, что им чужое… Ан нет. Всякий раз я просто купалась в их душевном сочувствии, понимании, доброте. Тепло встречали, тепло провожали.

Говорю в прошедшем времени потому, что к огромному сожалению, я давно с ними не виделась. Дело в том, что в гнуснейшие девяностые деревня Зальково перестала существовать. А жители ее постепенно разъехались, в основном, по разным населенным пунктам области.

Теперь на месте Зальково — трава по пояс. Только одинокий коленопреклоненный солдат охраняет эту тишину.

Два года назад, когда я приезжала туда в августе, у памятника на братской могиле рядом с венками стояли привядшие живые цветы… Может, это Алка их принесла… Теперь она совсем взрослая. Но в моем сердце навсегда останется тем единственным необыкновенным глазастиком, который однажды очень серьезно спросил при прощании:

— Ты будешь меня помнить?

— Да, Алка.

— Всегда, всегда?

— Всегда, всегда!

— И когда я умру?

— Да что ты такое говоришь, Алка? Как ты можешь умереть, ты должна жить долго-долго и приносить цветы на братскую могилу. Потом — твои дети, а еще потом — дети твоих детей. Только так сохранится на земле память о моем отце, о ста тысячах тех, кто убит под Ржевом.

Живи, Алка… Живи и Помни!

Елизавета Чернявская