Сегодня я хочу, чтобы вы, уважаемые читатели, увидели войну глазами девочки Саши Усановой из деревни Папино Ржевского района.

Тогда, в 41-м, ей было чуть больше пяти лет, но свою собственную военную дорогу она прошла до самого Берлина.

Деревня Папино Медведевского сельсовета по тогдашним меркам была большая — 45 домов. Обычная такая деревня — избы, дворы, пыльный проселок и сразу за деревней кусты бредняка, коими полна и до сих пор медведевская округа. Старшие Усановы трудились в колхозе «Большевистская весна», как и их односельчане. Детей у Веры Афанасьевны и Ивана Герасимовича было пятеро, почти все погодки: самая старшая одиннадцатилетняя Аня, потом Сережа, Саша, Павлик и новорожденный Миша.

Каким было начало войны для ребенка, который еще ничего не знает о лишениях и смерти? Бабы в деревне плакали, мужчины один за другим уходили на фронт. Вот и папка собрался на войну. Саша вспоминает: утром соорудили нехитрые проводы, вещмешок на плечо, в дверном проеме застыла фигура отца в шинели — окинул взглядом семью на прощание и шагнул за порог.

Вечером того же дня Саша с ребятишками увидела первых немцев за деревней. Из кустов на лыжах вышли семь человек в белых маскхалатах. Дети не испугались, да и чего пугаться, если фрицев до этого дня они не знали и любопытство было сильнее страха. Это были разведчики.

А следом появились солдаты — много, на машинах, мотоциклах. Кажется, в маленькой деревне никогда так шумно не было. Крепкий дом Усановых определили под штаб, в остальных домах, тех, что получше, тоже разместились немецкие солдаты. Деревенских согнали в две избы. Тесно, не то что спать разместиться — стоять негде было. И на улицу не пойдешь — предзимье на дворе.

Еды с каждым днем становилось все меньше. Все припасы, что удавалось утаить от фрицев, делили поровну, детей старались накормить первыми. Мама где-то раздобыла зерна, а жернова оставались у них в доме, на дворе. Саша и Павлик украдкой пробрались к своей избе. Из-за забора увидели, как немец железным прутом ловит оставшихся кур. Переждали, потихоньку пробрались на двор и зерно смололи.

К весне в деревне начался тиф. Среди умерших была бабушка Саши. Соседи сколотили нехитрый гроб. Везти на кладбище бабушку было некому, да и не на чем. Как и остальным, на краю деревни вырыли могилу, но короткую — гроб не лезет. Пока вколачивали, крышка открылась. Так и зарыли бабушку в открытом гробу. Не плакали уже, слез не оставалось.

* * *

Еще одна зима на пороге. Немцы посреди деревни поставили две огромных палатки. Всех баб с ребятишками и стариков согнали в одну палатку, молодежь — в другую. Здесь были не только папинские, много народу, незнакомых людей — кто из Ржева, кто из окрестных деревень. Подержали так пару дней и погнали.

«Мамка, куда мы идем?» — «В Сычевку, говорят» — «А далеко эта Сычевка?» — «Далеко»…

40 километров пути до Сычевки по проселочной заснеженной дороге. Мама чудом успела прихватить с собой саночки. Сережа и Саша по очереди на саночках ехали, на руках держали Павлика, грели, чтобы не замерз. А он маленький, капризничает. Чуть что — заплачет, прыг с санок — и в сторону. Конвоир увидит, заругается «Шайсе киндер!», собаки залают, Павлик бежит обратно, жмется к старшим.

Маленького Мишу мама несла на руках в одеялке. Ему тогда было чуть больше годика. Холодно и голодно на зимней дороге. Маленький сильно плакал. Видно, есть хотел, а молоко у мамки совсем от голода пропало.

Миша умер прямо на руках у Веры Афанасьевны. Она так и несла его, мертвого, какое-то время. А когда дорога свернула в лес, женщина попросила у конвоира отойти к деревьям, чтобы похоронить сына.

Какое там! Немец позволил лишь на пару минут выйти из колонны. Мать остановилась у дерева, положила у подножия в снег сверток и пошла дальше. И оплакать-то нельзя! Ни гроба, ни савана, ни могилки для сына, да и место, где оставила его мертвого, теперь никто не вспомнит…

…В Сычевке был большой перевалочный пункт. Оттуда мирных жителей оставляли кого здесь же на работы, кого гнали дальше, в Германию. Папинские жители оказались вместе с другими из Ржева и окрестных деревень. Людей согнали в пустую полуразрушенную конюшню без окон и дверей. Холодно! Да зимой, хоть какая стеночка — и то укрытие. Кто-то нашел старую железную бочку и соорудил в ней костер. До костей промерзшие ребятишки пытались протиснуться к чадящей дымом бочке, чтобы хоть как-то согреться. Откуда-то принесли муку, в ведре разболтали с водой, женщины лепили из этой болтанки лепешки, клеили на стены ржавой бочки-печки и пекли. Саша и другие ребятишки голодными глазами смотрели на эту дымящую бочку с приклеенным тестом, стояли и ждали, когда очередная лепешка с прикипевшей ржавчиной отвалится, хватали и ели…

В Сычевке пробыли долго. Мать все надеялась, что хотя бы здесь останутся, дальше не погонят. Ладно бы одна, а ребята как? Как сберечь их? Убежать никак, охрана с автоматами и собаками, огромными, как телята.

Весной из Сычевки гнали скот на запад. Сашина семья оказалась в числе тех, кто отправился сопровождать огромное стадо. На редких перегонах женщины доили коров, ребятишкам перепадало немного молока, тем и спасались. Шли так долго, очень долго, до самого Смоленска. Саше казалось, что эта бесконечная дорога никогда не кончится. В Смоленске людей погрузили в железнодорожные вагоны.

Тук-тук — стучат колесные пары по рельсам. Куда едет эшелон — не видно через плотные стены теплушки…

На одном из перегонов всех выгнали из вагонов. Станция располагалась рядом с березовой рощей. Березы высокие, ровные, с ослепительно белыми стволами. Солнышко проглядывает так ласково сквозь листву на макушках. Саша пробралась к краю оцепления и увидела, что в метрах 150-ти от того места, где стояли люди из эшелона, вырыта огромная траншея. Рядом было много людей — не похожих на тех, кого привыкла видеть девочка. Это были евреи — мужчины, женщины, дети, старики. Напротив плотным строем стояли немецкие солдаты с автоматами. Евреев заставляли раздеваться догола и становиться на краю траншеи. Из толпы этих людей взор девчушки выхватил женщину с двумя маленькими ребятишками на руках. Она крепко-крепко прижала к себе детей… Грянула автоматная очередь, и люди упали в яму. Следующий строй — выстрелы, следующий строй… Предсмертные крики, стоны раненых, стрельба эхом разносились по березовой роще, такой красивой для того, чтобы быть местом страшной казни. Мама попыталась закрыть Саше рукой глаза, чтобы она не смотрела на этот ужас. Но память навсегда запечатлела взгляд женщины-еврейки с ребятишками на руках за секунду до смерти.

…Эшелон увозил Усановых и их земляков все дальше на Запад. После той страшной картины в березовой роще, на каждом полустанке в пути все мысленно ожидали конца.

Следующий перегон Саша запомнила особенно отчетливо. Вокруг — руины разрушенных домов. Что это был за город — никто не знал. Из вагонов от станции людей погнали к широкой реке. Девочка впервые видела такую реку. И впервые увидела столько мертвых людей: трупы наших и немецких солдат вперемешку лежали на берегу. Их было столько много, что в воздухе стоял сладковато-приторный запах разлагающихся тел, а вода у самой кромки берега билась о камни розово-кровавой пеной…

* * *

Тук-тук, стучат колесные пары вагона… Последняя остановка, и снова огромная река. Быки железнодорожного моста облицованы кафелем. Местность, дома, и особенно дороги, уже совсем не похожи на наши. Все вокруг аккуратное, словно приглаженное. Река называлась Одер, а станция, куда прибыл эшелон с угнанными людьми, — Берлин.

Вновь прибывших разместили в окруженном колючей проволокой лагере в предместье немецкой столицы, в трех дощатых бараках. Взрослых и детей постарше гоняли на сельхозработы. Младшие оставались в лагере безвылазно. Саша до сих пор не может есть кольраби, потому что из еды давали только этот овощ.

Лагерь окружал трехметровый забор. Колючая проволока была натянута крест-накрест, клетками, а еще — метровый проволочный загиб сверху.

В лагерных бараках — деревянные трехэтажные нары. Спали на голых досках, детей взрослые старались положить повыше, на третий ярус — там немного теплее. Главной целью здесь обитающих было выжить. Безумно трудно не сдаться, не потерять человеческий облик, не стать животным, каким считали лагерников немцы-надсмотрщики.

Вот, сейчас часто говорят, что не все немецкие солдаты были плохими. Возможно, но хорошие немцы Саше не встречались. «Шайсе киндер!» — так обращались фрицы к ребятишкам в лагере. (Шайсе — это немецкое ругательство, дословно переводится как «дерьмо»). Подходить близко к забору не разрешалось, хотя ребятишкам очень хотелось. Самых отчаянных отгоняли плетками, били.

Вдали через колючку можно было рассмотреть ухоженные домики берлинцев, утопающие в зелени и цветах. Саше казалось порой, что эти домики ненастоящие — ведь не может быть такой разницы между тем, что видит она, холодом и голодом, надсмотрщиками с огромными овчарками и этой благополучной, словно нарисованной картиной с красивыми домиками как из сказки, которую давно, в прошлой жизни читала мама…

* * *

Канонада боя была слышна все отчетливей. Взрослые по ночам переговаривались, шептались: «Наши!». В один из дней привычные звуки в лагере вдруг стихли, даже собаки не лаяли. Кто-то крикнул: «Немцы ушли!», и люди побежали к выходу из бараков, сбивая друг друга на пути. Немцев действительно не было нигде, выход из лагеря был открыт. А по дороге шли танки. Наши танки! Люди плакали, обнимались, кричали. И столько радости было в этих слезах! Это была весна 45-го…

Домой в свою деревню Усановы вернулись в том же 1945 году. Все остались живы, кроме маленького Мишки. Отец вернулся домой только в 47-м.

* * *

В год 70-летия Великой Победы Саше Усановой — Александре Ивановне Дмитриевой — исполнилось 80 лет. Она живет в деревне Домашино сельского поселения Есинка. За плечами сложные послевоенные годы, восстановление народного хозяйства, она даже на лесозаготовках в Вологодской области работала. Трудовой стаж Александры Ивановны составляет 44 года, из которых 25 лет отдано работе на железнодорожной станции Ржев-2.

Но все эти годы она вспоминает с радостью, ведь тяжелее и страшнее испытаний, что выпали на ее опаленное войной детство, уже ничего быть не может.

Светлана КУДРЯВЦЕВА

Фото автора и
из архива А.И. Дмитриевой