(Отрывок из повести)

В 1960 году дядя Миша попал под «хрущёвское» сокращение армии. Ему было 44 года, и он вполне мог бы ещё служить и служить. Людям, верой и правдой служившим Отечеству по диким, необустроенным нашим гарнизонам — в песках, горах, таёжных лесах, приграничье, где только ветер, снег и скалы — порой не давали дослужить месяц-другой хотя бы до минимальной пенсии. И, наверное, в «хрущёвские» времена впервые проявилось снисходительно-пренебрежительное отношение к армии как к второстепенному «институту» государственного устройства. Такое отношение не преминуло сказаться на бытовом уровне.

Вадим уверенно толкнул дверь ресторана. Он знал, что для него оставлен уютный столик в углу у окна. По пятницам он любил расслабиться и всегда чётко знал, чего хочет. Сегодня ему хотелось пару рюмок текилы и кусок мяса средней прожарки. За окном медленно шевелил автомобильными течениями Невский проспект, мимо витрины ресторана проходили люди, заведения общепита ломились от желающих что-нибудь съесть или выпить — Питер перешёл в расслабленный ритм уик-энда.

Наши родители уходили на фронт холостыми и незамужними, не успев повстречать свою судьбу. Самые прекрасные годы забрала у них жестокая война. Но, вернувшись с фронта и отыскав свою «половинку», они заключали «браки на небесах». Ожесточённые войной души оттаивали, истомлённая плоть оживала. Всё, чем жили на войне, а там хватало всего: и непримиримости, и ненависти, и жестокости, переплавлялось в большую любовь, нежность, заботу, обожание. И появлялись на свет мы, долгожданные и любимые.

Всё наше послевоенное поколение было детьми желанными. Мы рождались и от браков, заключённых до войны, и не успевших принести свои плоды, а если наши родители возвращались с войны живыми и здоровыми, их любовь расцветала таким пышным цветом, каким до войны не цвела ни одна роза. Они любили нас, как могли, баловали, помня о невзгодах военного лихолетья, и чрезмерно заботились.

Тень Гоголя

Я ждал уже двенадцатую минуту. Ожидание вряд ли можно было назвать приятным, учитывая усиливающийся жар, исходящий от палящего июньского солнца и нагретых каменных плит Малой Конюшенной. Чувствуя, что вот-вот превращусь в поджаренную гренку, я шагнул в небольшой островок тени, который лежал у ног бронзового Гоголя, и, по счастью, никем ещё не был занят.

Тень приняла меня благосклонно, окутав едва ощутимой прохладой. Я вдохнул полной грудью и застыл, сложив руки на груди, невольно повторяя позу памятника.

Впереди сияли колонны собора, в котором покоилось храброе сердце мёртвого полководца, а из-за брызг фонтана на лужайке казалось, что вход усыпан переливающимися на Солнце алмазами. Этот нестерпимый блеск заставил меня на секунду отвести глаза, взглянув вниз. Рядом со мной, в указательном персте тенистого пятна, лежала какая-то шапка, по виду казацкая. Удивившись, что не заметил сразу, я поднял её. На ощупь шапка была мягкая, как будто меховая, с тряпичным верхом. В одном месте, судя по хрусту, как будто прощупывалась бумага. «Грамота гетьмана зашита», — подумал я и усмехнулся своей шутке. Оглядевшись по сторонам и наплевав на жару, я зачем-то нахлобучил шапку на голову.

Лике не спалось. Звезды катались на листве цветущих яблонь и перемигивались друг с другом. Лике тоже хотелось кататься и перемигиваться. Но было не с кем. Артем, как в старинной песне Высоцкого, не вернулся из боя, навсегда оставшись двадцатилетним. Она теперь уже на четыре года старше, чем он. А когда-то была на два года моложе…

Лика вздохнула и отвернулась к стене. Нечего этим звездам так нагло светить в окно! Ночью надо спать. Надо! Спать! Вот только кому надо? Зачем? Утром никуда не вставать. Суббота. Дел срочных нет, бежать никуда не нужно. Можно хоть весь день проваляться в постели. Хотя, конечно, валяться Лика не привыкла. Да и ветеринар с местной фермы обещал с утра заскочить — посмотреть, что с Думкой.