22 июня — День памяти и скорби

Всегда с пиететом относилась к людям, кто кропотливо, вдумчиво и с любовью собирает и сохраняет историю своей семьи, выражая тем самым почет своим предкам, отдавая им дань памяти. Недавно я познакомилась с еще одним таким человеком — Галиной Колесниковой. И вот, что она рассказала.

— В июне 2009 года (буквально за несколько месяцев до ухода моей мамы Александры Федоровны Ивановской (Поярковой) мы с мужем решили записать ее воспоминания о годах ее юности, которые пришлись на начало Великой Отечественной войны.

Рассказывать о пережитом даже спустя столько лет ей было тяжело, мама и мы очень волновались и несколько раз прерывали запись…

Когда в октябре 1941 года немцы заняли город, маме было 15 лет. Их дом стоял на Торопецком тракте, рядом со школой № 3. Двух старших маминых сестер Антонину и Анфису эвакуировали в Мордовию и в Рубцовск, в Ржеве осталась она сама, ее отец Федор Федорович Поярков, его сестра Анна, муж тети Анфисы дядя Вася и младший брат Иван, которому на тот момент не было 18 лет, старший Владимир уже был в армии.

«В первом постое на нашем дворе были плохие немцы, они выгнали нас из дома, и мы вынуждено ютились в неотапливаемом сарае. С едой было очень туго, фашисты перебили всю домашнюю живность. Как-то ночью отец испек хлеб, немцы узнали и забрали. Однажды я вышла во двор, а в небе — наши самолеты. Я как давай кричать что есть мочи: «Здесь немцы, стреляйте!» Я не видела, что рядом стоял фашист. Он подошел ко мне, грубо схватил и потащил в сторону, по всему было похоже — собрался расстрелять. Тетя это увидела, побежала за нами, отец вышел, упал на колени и умоляет: «Пан, пан, она еще маленькая!» Немец не стал стрелять, схватил за волосы и с силой оттолкнул.

Антонина, Анфиса и Александра Поярковы

На смену этим немцам пришли другие, что по почтовой части. Они отличались от прежних добрым нравом, и мне иногда даже перепадало что-то вкусненькое: то кусочек сахара, то хлеб и остатки от обеда.

Война. Мы — дети, часто бегали с мальчишками по улице Полевой, той, где сейчас мелькомбинат. Видели, как там расстреливали военнопленных. После этого земля еще несколько дней шевелилась…

Как-то в наш дом пришел полицай и привел немцев, которые сказали, что нужно идти сделать прививки, а потом по домам. Когда мы пришли в указанное место, нас заперли. Утром следующего дня кого-то полицаи отпустили за одеждой. Отец остался в лагере, а мы с несколькими девчонками спустились к Волге у Казанского кладбища и спрятались в блиндажах. Но просидели недолго, осенний морозец пробирал до костей, и я пошла домой. Не успела зажечь в комнате огонь, как снова пришел полицай и увел меня в лагерь. Народу там собрали много, особенно молодых девчат. Оттуда под конвоем мы дошли до станции «Рождественское», где нас по очереди погрузили на товарняк и повезли на станцию «Орша», а там всем велели помыться. Когда выяснилось, что отец занимался кузнечным делом, в трудовой лагерь его не взяли, поставили на лоб треугольную печать и сказали, чтобы отправлялся домой. Но в родные места он не попал, а оказался на американской зоне в городе Франкфурт-на-Майне.

Из Орши нас повезли в Кенигсберг, там партию русских уже поджидали. Мы нужны были для дальнейшего отбора на работы. Ржевские девчонки старались держаться вместе, на общую радость вместе нас и отобрали. В бараке было человек 8-10: русские, белорусы, украинцы. Работать отправили на бумажную фабрику, дали топоры и велели отрубать у бревен, которые шли на спирт, сучки и сучья. Надсмотрщицей за нами была немка. Не дай господи, если на бревне остались малейшие сучки! Тогда она ногами пинала уложенные друг на друга бревна, они катились вниз, калеча девушкам руки и ноги. Переломов разной степени тяжести было много… Присматривал за нами и немец по имени Вайсон, когда, по его мнению, работа шла как-то не так, бил нагайкой по рукам. В силе удара себя не сдерживал, на наказания был щедрым…

Отношения к невольным работникам были неравные, западные украинцы пользовались у немцев особыми льготами: они могли выходить за территорию трудового лагеря, кто недалеко жил — даже ходил домой. Нас же не выпускали.

В. Федорченко

Кормили так: черпанешь ложкой по тарелке — тухлая капуста и мертвые червяки… Но мы и это не выливали, ели. В квартале от нашего находился лагерь военнопленных, мы мимо него ходили на работу и с согласия конвоиров иногда отдавали баланду военнопленным. Как они нас благодарили… Да, хватило горя всем сполна…

В трудовом лагере мы пробыли с 27 октября 1942-го по 9 апреля 1945-го, когда освободили советские войска. До 5 мая 1945 года, пока нас проверяли, жили в репатриационном лагере и работали в 1-м Московском совхозе; я была учетчицей, потом завскладом. Здесь русские, белорусы, украинцы жили и работали уже отдельно.

К 2009 году в живых из тех, кто был в лагере, остались только я и Вера Андреевна Федорченко (Виноградова). Еще одна наша подруга Зоя Григорьевна Денисова (Струнина) умерла в 2002 году.

Пока мы жили в лагере, три девчонки начали вести дневник, записи делали почти каждый день. Однажды в барак прибежали полицаи, выгнали всех на улицу и принялись досматривать помещение. Спальные места были в два яруса, я спала на втором и успела спрятать дневник под вагонку на потолке. После окончания войны барак разбирали, его нашли и передали в Ржев.

Освободившись, поначалу мы дарили друг другу свои фото, сделанные в Германии, подписывали их, но потом испугались, что нас могут преследовать, и слова «из Германии» на обратной стороне фотографий зачеркивали. Общий снимок немцы разрешили сделать на Пасху в 1943 году. А еще есть фото в бараке, оно от 25 апреля 1944 года, это было в воскресенье, в 10 часов утра».

В справке из архива Федеральной службы безопасности по Тверской области значится: «С 14.10.1941 года Александра Пояркова проживала на оккупированной немцами территории, в ноябре 1942 года была насильно вывезена немцами в Германию, где содержалась в лагере Кенигсберг и использовалась рабочей силой на бумажной фабрике. Освобождена 5.05.1945 года. Данными о противоправной деятельности Поярковой А.Ф. в годы войны УФС не располагает».

Записи со стихами Веры Андреевны в 1982 году переданы в наш ржевский музей.

— Пока я их читала, не могла унять слез, описано все то, о чем рассказывала мама, — тихо говорит Галина Григорьевна.

На иностранных бланках с типографской надписью Reichskommissar fur die Ukraine (Рейхскомиссар по Украине) ровным девичьим почерком написан заголовок «Все мое». Среди записей и зарисовки: бревна, пила, топор, цветы, гитара…

В этих строках нет строгой рифмы, они просты и порой нескладны, но они — часть жизни наших советских людей, кому на долю выпало суровое испытание.

Перед нами папирня великая,

Транспортеры, станки и дрова:

Стоит немка, как ястреб, сердитая,

Точно звери ревут мастера.

Дрова с транспортера не сходят,

Нож же выходит из рук.

Работа нелегкая наша,

Мы — стружки дерева, мой милый друг.

Вода по дровам так и струится,

По рукам ручейками бежит,

Голова по ночам от сна клонится,

От усталости тело дрожит…

1943 год

Как рвусь к тебе я, сторона родная,

Терзаю всю себя, и сердце рвётся на куски.

Не знаю, как унять себя, немножко хоть забыться,

Уйти хоть на минуту от тоски.

На карте вижу надпись «Ржев» и «Волга»,

И вырвать это место тянется рука,

Ведь это сторона моя родная,

Любимая, ну как же далека…

1943 год

Записала Ольга ЖДАНОВА