Окончание.

Начало в N№ 6

Филлиса, слава богу, все мы прочли, равно как и еще пяток книжек, ставших лошадиной классикой. И все, что касалось режима и сохранения лошадей в работоспособном состоянии, знали. Теоретически. Готовы были бы и применять на практике (уж засечь продолжительность общей работы и отдельных составляющих ее аллюров мы были в состоянии), но сквозь толстый череп председателя эти сведения, даже переработанные до удобоваримого состояния, не проникали.

Проблемы с нашими лошадьми были не столь выраженными, если не поднимать их (то есть коней) в галоп. По-настоящему рискованной была только езда на Затоке — и закидки Вихря, и разносы Серого, и свечки Мамая не представляли угрозы для сколько-нибудь подготовленного (или «присиженного») всадника. А если лошадей работали только на шагу и рыси — это было и вовсе безопасно, и, пожалуй, даже скучновато. Мамай и Вихрь многократно привозили назад в конюшню абсолютно довольный благостный прокат, который пребывал в уверенности, что уже ездит самостоятельно на  серьезных лошадях…

Чувство Родины приходит к каждому человеку собственным путем. Можно обругать ее, болезную, попенять на странную историю, извилистую и неоднородную, как комковатое тесто, из которого зреет кособокий пирог. Можно бежать, уповая на остальной цивилизованный мир. Бежать, даже не узнав ее хорошенько! Чувству Родины в школе не научишь, как доказывает практика, потому что бодрые лозунги никогда не обратятся к душе человека напрямую…

Это присказка, сказка впереди.

Ольга седлала себе Затока, или Старого Хрыча. Тошка страдал ногами, а потому Ольга бинтовала его от запястья до самого венчика, захватывая деформированную бабку, тугими эластичными бинтами. Впрочем, какие в 95-м бинты? Человеческие, варикозные, приобретаемые в аптеках. Фирменное яркое снаряжение в России видели тогда только на случайных забугорных картинках, долго мявшихся в чемоданах энтузиастов. Бинтовать, между тем, было необходимо. В противном случае неоднократно травмированные сухожилия Затока снова растягивались или вовсе рвались, и лечить его приходилось долго и мучительно. Ноги отекали, наливались, и гнедой напряженно переступал по опилкам, покорно подставляя шею под укол.

Окончание.

Начало в N№ 4

В Умке должны были жить люди. Купол защищал бы их от холода и суровых арктических ветров. Но когда началось потепление, город отдали тем, кому он был нужнее всего. Теперь купол держал низкую температуру внутри и предохранял городские льды от таяния. В нём находили временное пристанище белые медведи и постоянное — несколько биологов, следящих за сменой обитателей. Раз в несколько месяцев медведи из Умки отправлялись в арктические пустыни, а их место занимали родичи с воли.

— У новой смены все чипы в порядке? — спросил градоначальник Белов своего помощника Игоря.

— Так точно, Иван Степаныч, — отрапортовал Игорь.

— Сними показания. Будем смотреть, что на этот раз принесли мишки.

К вечеру Игорь вбежал в кабинет Белова взволнованный, проговорил:

— Иван Степаныч, вот… — подал старшему распечатки. — У восьмерых особей зафиксирована активация иммуномодулятора.

Белов пробежал бумаги глазами.

Ненависть — пей, переполнена чаша!

Ненависть — требует выхода, ждёт.

Но благородная ненависть наша

Рядом с любовью живет!

(В. Высоцкий, «Баллада о ненависти»)

С самого утра Трой Лонг предчувствовал свой час. Звёздным ли он выйдет, Трой не знал. Шёл к этому моменту долго, очень долго.

Трой был чёрным. Родился в бедном городишке в Южной Каролине. В детстве редко ел досыта, а мылся от силы раз в месяц. Никто из его компании не умел читать, а вот краденые деньги сосчитать мог любой. Подростком он тоже освоил арифметику. Упражнялся в счёте прилежно и регулярно, но краденое быстро заканчивалось — небогатая в их городке добыча.

Но разок Трою свезло — он взял портмоне старика, пропахшего ученостью и дорогим парфюмом. Это был профессор Трэмен… Так сказали копы, когда взяли кутящего Троя на новеньком «Ламборгини» в другом штате. Бабок было столько, что Трой попросту ошалел и пошёл сорить краденым.