Двадцатый век, декабрь, суббота, марш-бросок…

Температура минус двенадцать. Резина противогаза «примерзает» к лицу, а ощущение, что это чужая неприживающаяся кожа. Но всё это до команды.

— Рота, бегом марш!

Через пять минут уже жарко: ручейки пота противно ползут по спине, намокает нательное бельё. Не поймёшь — хрипит в лёгких или в маске противогаза. Пот щиплет выбритые щёки и стекает по шее, когда пальцами оттягиваешь резину, чтобы сделать пару глотков морозного воздуха. Хочется сбросить одежду.

— Рота, бегом марш!

И снова с хрипом втягиваешь открытым ртом драгоценный воздух — его не хватает, ты в безвоздушном пространстве, ты захлёбываешься пустотой. Сердце, вначале готовое проломить рёбра, колотится везде: в горле, в висках, бухает в ногах, пульсирует в руках. В правый бок забивают острый кол… Больше не сделать ни шагу… Садишься на корточки и скрючиваешься, сильно прижимаясь правым боком к бедру…

— Рота, бегом марш!

Сухим языком проводишь по нёбу — тоже сухо. Слюна скопилась в глотке, превратилась в комок загустевшего клея — ни проглотить, ни выплюнуть. Солёный пот скапливается на бровях, стекает вниз, разъедая глаза. Опять оттягиваешь маску — всего лишь один глоток воздуха, иначе взорвёшься изнутри, рухнешь на дороге…

— Рота, бегом марш!

Кто-то трогает за плечо. Оборачиваюсь. Один из наших падает, поднимается, делает неуверенные шаги, снова падает, лежит дольше, чем нужно, опять встаёт, опять падает… На сумке противогаза белое пятно от хлорки. Это Фальковский. Мы с Мишкой Бурминым узнали его по высокому росту. Возвращаемся, подхватываем Вовку под руки и втроём, медленно и неуклюже, трусим вперёд. Мы уже научились друзей выручать! Через две минуты наш подопечный отталкивает нас и бежит сам… Вперёд, отставших нет…

— Рота, бегом марш!…

Противогаз съезжает на живот, лопатка бьёт по ляжке, автомат прыгает за спиной, а кровь, как колокол, гулко бухает в груди и в ушах…

К казарме рота подходила на «своих ногах». Фальковский весело предлагал новый анекдот.

— Анекдот хочешь? Слушай анекдот… Анекдот есть…

Кто-то согласился выслушать Вовку. А рассказчиком он был хорошим, и несмешных анекдотов у него не бывало. Сегодня он преодолел себя. Через «не могу», но добежал. С каждым может случиться подобное во время марш-броска, каждый подходит к нему в различной форме, но не каждый способен перешагнуть через «не могу».

— А в Сельцах почему-то легче бегается…

— Мне спать хочется…

— Я за ужином чайник чая выпью…

— Разговорчики в строю… Отставить!

***

На Новогодний бал командование училища пригласило студенток медицинского института. Курсанты старших курсов встречали девушек на КПП, находили себе пару по мгновенно возникающей взаимной симпатии и по длинным зимним аллеям, обрамлённым заснеженными елями, не торопясь шли к клубу. По пути знакомились.

В фойе клуба девушки крутились перед зеркалами, приводя себя в порядок: поправляли причёски, пудрили носики.

Мы с Леной вошли в зал. Это был старинный зал, как и само здание клуба. Большой и красивый: лепнина, бронза, старинные зеркала, старинный паркет, старинные стулья, расставленные вдоль стен. Наверное, в этом зале, когда-то очень давно, танцевали офицеры в золотых погонах и тускло сверкающих аксельбантах с красавицами, затянутыми в корсеты, с высокими причёсками и в длинных до пола юбках, а, может быть, молоденькие юнкера с такими же молодыми, как и наши, барышнями.

Зал был заполнен: пары сидели на стульях вдоль стен, увидев знакомых пересаживались, вели праздничные разговоры, смеялись. Здесь были наши взводные, ротные со своими подругами, жёнами.

Танцы начались ровно в восемь. Завклубом капитан Тукаев умел создавать весёлую, непринуждённую атмосферу на всех праздничных вечерах. И сегодня, наверное, целый взвод с весёлыми возгласами и шутками, с хлопушками, осыпая танцующих конфетти, «работал» на него. А посреди зала подпирала потолок огромная красавица-ёлка. Сколько бы лет нам ни было — в Новый год все мы немного дети.

Лена танцевала прекрасно, заставляя и меня показывать всё, на что я способен.

— Где вы научились так танцевать? — спросила она в перерыве между танцами.

— Леночка, я шесть лет не пропускал ни одного занятия в танцевальном кружке… Давно это было…

— Тогда и я признаюсь, что имею некоторое отношение к хореографии, хотя и учусь в медицинском.

— Придётся мне постараться, чтобы и в оставшийся вечер вам легко и с удовольствием танцевалось…

И продолжали кружиться, а танцующий недалеко Фальковский, когда глядел на нас, улыбался, и шептал что-то на ушко своей партнёрше. В перерывах между танцами вокруг него собирался кружок курсантов со своими подругами. Он всегда был «душой» компании, умел «завести» и такое настроение поддерживать на протяжении всего вечера. Время пролетело незаметно… Провожая Лену до КПП, где девушек ожидали автобусы, остановился у поворота аллеи, удерживая её руку… Ни к чему не обязывающий поцелуй за укутанной снегом ёлочкой… И всё. Нам не нужно ещё одной встречи, нам всё ясно без слов.

Лена была согласна с таким прощанием: нет многообещающей лжи, никто не обижен.

— Лена, узнаем мы друг друга, если встретимся?

— Конечно узнаем, и я думаю, поздороваемся.

— Тогда, до свидания, Леночка, и спасибо за вечер!

— С наступающим, Виктор!

В свете фонарей тихо кружился лёгкий пушистый снежок… На снежинку падала снежинка, сыпал снег на фонарь, на дорогу…

***

На койке у окна храпел Мишка Бурмин. Вот нервы у человека… Не нервы, а стальная проволока. Не успел донести голову до подушки, а уже храпит во все завёртки. А Фальковский жаловался:

— Всё, я конченый человек. Такой девушки я ещё не встречал…

И так у него было после каждого нового знакомства. Действительно происходило с ним такое, или он разыгрывал спектакль, чтобы повеселить нас, но парень он был влюбчивый.

— На Элизабет Тэйлор похожа… Ты видал, Юрка? А… Уже дрыхнет.

— Чёрные волосы, зелёные глаза, а ножки… стройные, как… —  грезил он с открытыми глазами…

— Ну и всё? А дальше?

— А дальше ещё увижу… Но, не скажу…

— Будешь Элизабет духи дарить.

— Обязательно, ей в январе день рождения.

— И это узнал… Быть тебе командиром разведвзвода.

— Я согласен, но…

— Вовка, я тебе тоже духи заказывал..

— Записано, Виктор. Можешь не напоминать.

— Французские…

— Ну а как же…

Взвод уже спал, а на следующий вопрос не ответил и Фальковский.

***

Новый год — не Новый год, а так даже лучше. После сладких воспоминаний — погрузка в самолёт. Мы всегда поднимаемся в воздух с надеждой на крыле. Позёмка бьёт в дюралевый корпус, моторы АН ревут, как звери, а мы прощаемся с землёй на два часа сплошного мутного неба.

Всё готово. Остаётся ждать команды грузиться. Начальник ПДС майор Кирсанов, стараясь перекричать шум двигателей, инструктировал:

— Погодку нам дают… Но с ветерком!

Все повернули головы.

— Сколько?

— Восемь метров. Так что, повнимательней. Передних может занести на бетоночку. С первого корабля прыгает сорок человек, с остальных по два с интервалом в пятнадцать секунд, чтобы обозначить серию. Первый прыгнул, второй дрожит, — майор показал, как дрожат колени, мы заулыбались. — Время прошло — второй пошёл.

Как по-разному мы ведём себя на борту. Несколько человек негромко поют, остальные сидят, углублённые в себя, курят, задумавшись. Мы прыгаем, конечно, не в первый раз и даже не в десятый, но всё равно это требует колоссального напряжения, ибо, чтоб ни говорили, сама человеческая натура подсознательно противится этому не слишком естественному для нашей психологии поступку — прыжку в разверзнувшуюся бездну. Но мы превозмогаем себя.

Одного мутит, и ему приносят ведро — и это предусмотрено. А мы сидим: на спине главный парашют, на груди, вернее даже на животе — запасный. А на нём АКМ, который теребят немного нервные руки.

И вот раскрывается огромный люк, словно уходит стена, и поднимаются створки пола. Мощный свет заполняет машину. Только сейчас я ощущаю, что нахожусь в небе. Ребята становятся в затылок друг другу.

Я представил Ирку, вспомнил её всю. Чёрт те что в голову лезет… Воображение любит пошутить, но шутит оно зло, нечестно и не вовремя.

А между тем, над люком зажигается зелёный свет. Майор Кирсанов хлопает переднего по плечу, и словно общая искра проходит сквозь всех нас. Слышится команда: «Пошёл»! И подходя к люку, я ещё из-за плеча других видел, как вылетают в слепящую бездну идущие впереди — будто их высасывает снаружи. Потом, когда я подходил к люку сам, за тот краткий миг, пока делал шаг из машины, я успевал увидеть очень многое: и серый фюзеляж самолёта, и белые купола — снизу, сзади, и беспредельную широту земли. Я делал шаг в тот особый мир, совсем не похожий на все остальные, и летел так долго, или мне казалось, что долго, и лишь после резкого динамического удара переходил на плавное скольжение. Жизнь прекрасна, когда уже не страшно упасть…

***

Весна… Клонит в сон на занятиях. Не хватает сил на «выдающиеся деяния». Просто весна! Но мы сбрасываем с себя дремоту. Прошли месяцы, а если сложить, то и годы. Уже перетёрлись на сгибах, хранимые в бумажнике, письма из дома, от любимых. Потрескались их фотографии. Через год мы станем офицерами. Так или иначе мы движемся к этому. Время несёт нас по своей ухабистой дороге.

На четвёртом десятке прыжков разбился Сашка Веткин, мой товарищ с первых дней в училище. Он старался всегда выполнять полную программу прыжков, и полагающуюся за это надбавку к денежному окладу, да и часть самого оклада, каждый месяц переводил больной матери и младшей сестре.

При массовом прыжке с самолёта идёшь в затылок товарищу и делаешь просто шаг туда, в голубое, чёрное или серое пространство. И никаких усилий не надо. Только шагнёшь, и тебя самого бросает встречной струёй воздуха. В весёлом настроении грузился Сашка на борт, не шёл к люку, а пританцовывал. Накануне письмо хорошее получил, да и сам по себе лихой был парень. Оттолкнулся резко, обеими ногами, и пошёл вниз, но не ласточкой, а кубарем, наматывая на себя тянущийся за ним купол. Так и упал, весь обмотанный в белое, как в саван…

Что такое потеря понимаешь, когда она глянет на тебя самого. Мы ещё молоды, и смерть пока лишь изредка касается друзей, однокурсников, выхватывая их из череды наших общих забот и планов, забирая у кого-то лучшего друга, «не думая», что делает это слишком рано. А человек таков, что начинает дорожить по-настоящему только тем, что у него отнято. Жизнь без них становится беднее и «короче», и с каждой потерей больше и больше ощущаешь бег времени и неминуемость вечности…

Виктор Булычёв