Я родился и вырос в подмосковном городке, похожем на многие маленькие города области. Центральная асфальтированная улица, вдоль проезжей части старые липы, выкрашенные известью в рост человека. Между проезжей частью и тротуарами — кюветы с аккуратно обкошенной травой. Параллельные улицы и переулки мощены булыжником, и те же кюветы по бокам. Благодаря им в городе не было луж даже после сильных дождей.

Весь город — частные деревянные дома, одноэтажные, за исключением нескольких административных зданий в центре города. В палисадниках чайные розы и сирень. Не знаю почему, но жители города разводили только этот сорт роз. Они быстро вырастали, рано и обильно цвели. Все дома, заборы были покрашены голубой или зелёной краской, как будто других тонов не допускалось. И водяные колонки на перекрёстках были тоже голубого цвета. Наш городок в любое время года выглядел чистым и ухоженным.

Родители жили на Красноармейской улице в большом, дореволюционной постройки, доме с садом и, конечно, розами и сиренью в палисаднике. Они были врачами, у обоих частная практика, больных принимали на дому.

Мама лечила травами. Это искусство она переняла от своей матери, моей бабушки, которая в описываемое время жила и здравствовала в деревне, в соседней области. Бабушку я, дожив до тринадцати лет, к своему глубокому удивлению, ещё ни разу не видел.

Мама закончила медицинский институт и сумела добиться права держать частную практику. Папа тоже закончил медицинский, мечтал стать хирургом, но вмешались непредвиденные обстоятельства, и он стал стоматологом, тоже частнопрактикующим.

В доме была комната, которую они с мамой превратили в лабораторию. Там мама готовила свои пилюли из трав, составляла лекарственные сборы. Я знаю, что она лечила гайморит без рецидивов, и не нужно было никакого хирургического вмешательства. Лечила и более серьёзные болезни, но меня не посвящали в вопросы, касающиеся её работы. С весны до осени они с папой каждое воскресенье выезжали на природу для сбора трав, цветов, плодов, корешков.

Папа проводил опыты, мечтая создать совершенно безвредное анестезирующее средство, которое бы использовалось для общего наркоза, а по вечерам, когда все собирались в большой комнате, рылся в книжных шкафах, в медицинской литературе, разрабатывая новые методики хирургических операций, хотя и не был хирургом. Наверное, в его лице наша медицина потеряла второго Пирогова.

Зимой время в нашем городишке тянулось медленно и неинтересно. А летом мы с друзьями были в большей степени предоставлены сами себе и пользовались этим в полной мере. Летние каникулы и существуют для того, чтобы отдыхать. Купались на окраине города в большом пруду, который зимой превращался в каток. Вид у нашего пруда был неприглядный: берега, поросшие осокой и низким кустарником, вода зеленовато-серого цвета. Коровы, которые паслись на луговине, часто забредали в пруд. На траве проплешины с серым грязным песком — пятачки пляжа. Другого водоёма в нашем городе не было. Когда наступало время грибов, ездили за ними, «исследовали» разрушенную, находящуюся за городом старую церковь, ходили в кино, выясняли отношения с соседними улицами… Времени едва хватало.

В нашем городе не было молокозавода, поэтому продавали мороженое, привезённое из Москвы. Летним утром было слышно, как продавщицы мороженого развозили свои синие ящики по торговым точкам. Скрипели и пищали маленькие железные колёсики. Этот звук нельзя было спутать ни с чем. Продавщица доезжала до «своего» перекрёстка, устанавливала на ящик весы, и торговля начиналась. В одном отделении ящика рядом с сухим льдом лежало мороженое, в другом — вафельные стаканчики. И сразу же выстраивалась очередь из трёх-пяти человек. Счастливчики! Сегодня у нас денег хватало только на газировку. По два стакана с сиропом. Но если сэкономить рубль на всех и дождаться вечера, то…

Когда мороженщица заканчивала торговлю, в отделении ящика, где с утра были вафельные стаканчики, оставалась горка вафельных обломков, и на полтинник можно было купить сто граммов вкусного крошева. Мы взвешивали на целый рубль. Мороженщица со словами «Кушайте на здоровье»! протягивала нам большой кулёк. Что это были за вафли! Хрустящие, с запахом ванили, ещё каких-то ягод, настоящее объеденье! Устраивались на скамейке и хрустели обломками.

А назавтра у нас были деньги и на мороженое, и на газировку. Тогда мы важно занимали очередь к продавщице мороженого. Она длинной ложкой доставала его из недр своего синего ящика, наполняла стаканчик и взвешивала на весах. На другой чашке весов стояла стограммовая гирька и пустой вафельный стаканчик. Этот стаканчик бесплатно получал тот, перед кем кончалось мороженое. Наверное, как компенсацию за моральный ущерб. Моральный ущерб несли и следующие в очереди, но компенсацию получал только один человек. Каждый из нас ждал, когда с невозмутимым видом протянет продавщице смятый в вспотевшей ладони рубль с мелочью. Отвесив сто граммов, а это полный стаканчик с «горкой», аккуратно, до блеска пригладив эту «горку» ложкой, мороженщица с привычными словами: «Кушайте на здоровье, мальчики», протягивала тебе предмет твоих двухдневных вожделений. Хрустели стаканчики, вылизывалось их содержимое. На языке таял не разведённый и замороженный молочный порошок, а настоящее сливочное масло. Сейчас такого уже не попробуешь.

Хотя мои родители были людьми материально обеспеченными, карманными деньгами они меня не баловали, и не потому, что жалели или считали, что я их потрачу куда не следует. Количеством советской валюты в кармане я не выделялся среди своих друзей.

— Пойми, Димка! Не дело, если ты будешь менять трояки и пятёрки, а твои друзья будут бренчать мелочью в кармане. Это незаметно и постоянно будет унижать твоих друзей. Начнутся насмешки, и дружба может смениться недружбой. Тебя вытеснят из вашей компании, ты сам не захочешь туда идти. Такова жизнь! Учись разделять ваши мальчишеские трудности вместе с друзьями, как вместе храните ваши мальчишеские тайны, — внушал мне отец.

Наверное, из похожих соображений родители не покупали и телевизор, первый телевизор — КВН, с выдвижной, выпуклой линзой. А возможно, здесь я ошибаюсь. Мама всё свободное время читала литературу по траволечению, которой в то время было совсем мало, переписывалась с врачами из других городов. Обнаружив что-то новое для себя в книгах, в переписке, получив подтверждение диагнозу, сделанному по почте, она всегда была очень рада. Для отца, я думаю, тоже было гораздо интересней провести вечер со своими книгами, чем сидеть у телевизора.

Никогда мне не отказывалось в деньгах на книги: спрашивал ли я пять рублей, десять или пятнадцать. Отец только интересовался, какую книгу я хочу купить. А услышав название книги, молча отсчитывал деньги.

* * *

Утром собрались на пруд — купаться, но подошёл наш главный «пессимист» Юрик Кондратьев и сообщил, что сегодня в кинотеатре трофейный «Робин Гуд», и если не ждать до вечера, а отправляться прямо сейчас, то и в очереди за билетами стоять не придётся, и билеты дешевле купим. Стали считать деньги — на билеты набралось.

После фильма, обмениваясь впечатлениями, пошли по домам, обедать. За обедом мама, как бы невзначай, сказала, что я не знаком со своей бабушкой. Бабушка знает, что у неё растёт внук, но никогда его не видела, и неплохо было бы следующие летние каникулы провести у бабушки. Я сразу понял, что у них с отцом всё решено, возражать бесполезно, и ограничился философским замечанием, как взрослый сказав.

— Поживём — увидим! — и перевёл разговор на другую тему. — Мы сегодня на утреннем сеансе «Робин Гуда» смотрели. Хороший фильм, только многое не так, как в балладах.

— Всегда так бывает. Фильм с литературным источником и сравнивать нечего.

Я вышел из-за стола.

— Спасибо! А вы пойдёте на этот фильм?

— Ну, спасибо нужно Варваре говорить за то, что она так вкусно готовит.

— А ты, мама? Твоя тушёная утка по субботам разве не вкусная? Не надо прибедняться, мама.

— Хватит об этом. И потом, что это за слово — «прибедняться»?

— Обыкновенное русское слово.

Я пошёл к себе на веранду. Сейчас раскрою томик Эжена Сю и узнаю ещё одну страшную парижскую тайну. Сел на диван и задумался. «Едва ли мама с папой пойдут смотреть этот фильм. «Войну и мир» они пошли бы смотреть, нашли бы время. Мама говорит, что работы прибавляется, а сутки остаются прежними — двадцать четыре часа. Но почему-то они в курсе всего: и новинок литературы, кино и театра. Значит, на это у них время запланировано? И за собой следят: мама стройная, как и раньше, а у отца даже животика не намечается». Я засмеялся, представив, как у папы над брючным ремнём висит и колыхается нечто желеобразное, упакованное в его любимую полосатую рубашку.

Всё-таки открыл книгу и прочитал несколько страниц. Страшные тайны не желали открываться, и я задремал.

Незаметно пролетели последние дни июля и август. Начался новый учебный год. По четвергам собирались с друзьями у меня в сарае, на чердаке, в нашей «обсерватории». Сами наблюдения занимали минут двадцать, а потом мы зажигали керосиновую лампу, подвешенную под потолком, свечи в стеклянных банках. Играли в шахматы навылет, грызли сушёные яблоки, которые я заготовил летом. Яблоки я выбирал сладкие, поэтому запас их быстро уменьшался. Был на чердаке старый радиоприёмник, который сделали, наверное, раньше, чем Попов свой, но в сарае не было электричества, и он пылился, как экспонат в музее. И был на чердаке сундук, принадлежавший ещё бабушке, матери отца. Сундук был старинный, окрашенный зелёной краской, с коваными медью углами и крышкой, открывающейся с приятным звоном, который звучал долго, как камертон, пока до него не дотронешься рукой. Но здесь было непонятно, до чего дотрагиваться, и звон медленно угасал сам собой. Ещё летом, спросив у отца ключ, я заглянул в содержимое сундука. Он был набит книгами. Здесь были отдельные тома сочинений М. Рида, Ж. Верна, Конан-Дойля довоенных изданий, дореволюционные экземпляры журналов «Вокруг света», «Нива», отцовские учебники за старшие классы. Но больше всего меня заинтересовали его тетради по математике и литературе. Судя по тетрадям, по алгебре и геометрии у отца было твёрдое «хорошо». А вот его сочинения за девятый-десятый классы я прочитал все. Диапазон отметок здесь был широкий: от «неуд» до «отлично». Особенно мне запомнилось сочинение, в котором разбирался по «косточкам» образ Базарова. Где выставлялась отметка красными чернилами было написано: «За сочинение «отлично», и за эпиграф «отлично». Спасибо. Порадовал старика».

Я этот эпиграф запомнил наизусть, перечитывая его множество раз, пытаясь понять, что так «порадовало» преподавателя литературы.

«…двое, как образчики для подражания преобладали среди студенчества: Рахметов и Базаров».

В. Белинский

В субботу на обед была утка, приготовленная в белом вине, одно из немногих блюд, которые мама отлично готовила, и по субботам она, по её словам, с величайшим сожалением отдавала часть своего драгоценного времени стряпне, вместо того, чтобы использовать его для дела, и всё лишь потому, чтобы порадовать своих дорогих мужчин. Папа тотчас высказался в том смысле, чтобы мама радовала нас как можно чаще, а мне просто нравилась тушёная утка. За обедом я процитировал отцу запомнившийся мне эпиграф.

— А-а!!! — изумился он, — нашёл моё школьное сочинение? Помню, как же… Наш учитель литературы, Николай Феоктистович Веретенников, глубокий старичок, но с острым умом, без малейших признаков склероза, был большим почитателем народовольцев. Тогда это не возбранялось. Он считал, что все они «проросли» из литературных героев Тургенева, или тургеневские герои были «списаны» с них: докторов, учителей, младших преподавателей в университетах, студентов. Из этих людей и состояла «Народная Воля». Отсюда и такое отношение к приведённому эпиграфу.

— Мужчины, — прервала наш разговор мама, — сегодня получила письмо от бабушки. Конечно, интересуется, приедет ли будущим летом её внук. Так что отвечать, Дима?

«Что тут отвечать, если у вас с отцом всё решено».

— Напиши, что обязательно приеду… Можете заказывать билеты.

Виктор Булычёв